Ночные - страница 11

Наш гость был разряженным мальчиком на улицах типичного пряничного городка, а мы – пристроившимися на коньке крыши чайками.

– Mein Liebling, – обращалась к нему худая женщина с милыми, но тусклыми глазами. Обращалась на каком-то музейном немецком, тем не менее понятном, – mein Junge, ты ведь послушаешь маму и станешь большим человеком, богатым чиновником? Что ты хмуришься, милый? Не дай бог тебе пойти по стопам твоего дяди Отто. Он так и остался посмешищем со своими склонностями ко всякой ерунде.

Тут же дама начала стремительно изменяться, быстро превратившись в одетый в платье скелет, всё вопрошающий о карьере.

Потом мы были крошечными мышками в кружевных платьях и маленьких париках. Мы стояли на задних лапках и послушно пели что-то под дирижирование счастливого и молодого профессора Крайслера. Кабинет с нежно-зелеными обоями в цветочек стал рассыпаться, расслаиваться, чтобы обернуться серой промозглой конторой без окон. Обычным мышами мы спрятались по углам, чтобы избежать сапога какого-то страшного типа. Он мерзко захихикал и принялся издеваться:

– Опять ты не смог разделаться с этими паразитами! На ногах стоять не можешь, налакался? Ну да, да, ты же там допился до того, что вообразил себя вторым Гёте! Нашелся писатель! Нашелся писатель! Да ты всё выдумал!

– Нашелся писатель! всё выдумал, всё тебе привиделось! – подхватили клерки конторы, подскакивая в беспорядочном хороводе вокруг Вильгельма. – Всё выдумал, и её тоже!

Кого это «ее», стало ясно мгновение спустя: на пороге конторы появилась представительная дама в капоре и плаще.

– Liebling Erns, – прошептала она, ища глазами нашего бедолагу. – Ах! Какое же ты разочарование, какое ничтожество! А ведь сделай ты хорошую карьеру, я непременно бросила бы мужа, и сейчас наверняка была бы жива. И у нас уже росли бы трое прекрасных детей вместо твоей мертвой дочки. Видишь, всё указывает на твою ошибку. Муж ведь и меня изжил со свету, точно изжил, а всё ты виноват, ты!

Даму буквально развеяло порывом ветра с улицы. На пороге остался только пустой наряд.

– Ты виноват, ты! – снова закричали чиновники самой карикатурной внешности. – Ради своих выдуманных придурей всё испортил! Ты ведь ни строчки не написал, всё выдумал! И её тоже!

Теперь вместо солидной дамы у входа стоила юная красавица с темно-каштановыми завивающимися волосами и румяными круглыми щеками – хоть сейчас на винтажную открытку.

– Liebling Amadeus, – заплакала девушка, – отчего ты так скоро меня бросил? Меня теперь отдали этому противному купцу, а разве я о том мечтала? Я уже шесть лет с ним живу, это ужас, ужас что такое! А ты, Amadeus, ты только притворяешься художником, сочинителем, писателем, а на деле ты такой же торговец, такой же бумагомаратель, такой же приземленный! И зря, – на этой фразе тонкий голос девушки начал преобразовываться в шипящий вой, который, казалось раздавался со всех сторон, – зря ты написал ту чудовищную повесть для «Ночных этюдов». На некоторые темы не шутят! За это тебе правда следовало бы сброситься с ратуши! – закричало всё вокруг, сокрушая картинку конторы в полную тьму.

Нас буквально выбросило из кошмара гостя.

– Рекуррентный контекстуального типа четвертого уровня, – проскрипела я первую пришедшую в голову и отвлекающую от пережитого мысль.

– Зачет, – так же автоматически выдал Мигель. – И что это было?

– Это было доказательство, что перед нами, господа, Эрнст Теодор Амадей Гофман собственной персоной, почившей в тысяча восемьсот двадцать втором году. Corbleu,