Курако побледнел, как всегда в минуту волнения. Никто не понимал, почему он взволнован.
– Что теперь с Томским заводом? – спросил Курако.
– Он сровнялся с землей, – сказал Жестовский. – Там вырос молодой пихтач.
– Это будущая судьба заводов Юга. Три дня готовились, барбосы, – и ничего не поняли.
Курако ходил по комнате и говорил. В Америке на одного рабочего приходится шесть тонн суточной выплавки, в России половина тонны. Техническую отсталость заводы Юга перекрыли нищенской заработной платой и двенадцатичасовым рабочим днем. Старые заводы не выдержат революции – восьмичасового рабочего дня и высокой оплаты труда, потому что там в десять раз больше рабочих, чем требуется уровнем современной техники. Американские гиганты – вот что несет революция.
– Учитесь, барбосы! – говорит Курако. – Кроме вас, никто не умеет проектировать американские печи. Вам придется строить заводы, которые сейчас никому не снятся.
Дверь распахивается без стука.
– На улицу, товарищи! Красные партизаны идут!
– Ура! – кричит Курако. – Вот она – революция! Все население Гурьевска на улице. Рабочие с красными знаменами встречают партизан.
Впереди отряда скачет Рогов на белой лошади. Он выкрикивает приветствие и поворачивает к церкви. Через несколько минут деревянная церковь пылает.
Курако стоит с Жестовским и Казарновским. Клубы дыма кажутся белыми в темноте. Взвиваются языки огня. Как бы продолжая прерванный разговор, Курако говорит тихо:
– Так расправляется революция со старьем.
Несколько роговцев с деревянными саблями наголо подходят к ним. Курако тянется к деревянному оружию:
– Ха-ха-ха… Покажи, покажи…
Роговец спрашивает:
– Вы что за люди?
Курако называет себя.
– Попался, гад! – кричит роговец.
Он замахивается саблей. Дерево почернело от времени и крови.
Всех троих ведут к Рогову.
Рогов занял лучший дом поселка. Это квартира Курако.
На полу валяется архивное дело. Видны заглавные буквы – «Доклад о приостановке действия Томского горного завода…».
Рогов ждет обеда и чистит ногти перламутровым перочинным ножиком. Ему докладывают об арестованных.
Курако всматривается.
– Откуда у тебя ножик? – вырывается у него. – Ведь это Садова.
– Народ башку ему срезал, – хмуро отвечает Рогов. – И тебе то же будет.
Рогов поднимает голову, и Курако видит добрые глаза и простое спокойное лицо.
– Завтра народ вас судить будет. До завтрева живите, – говорит Рогов.
Приносят щи. Курако смотрит остановившимся взглядом на дымящуюся миску. Белый пар поднимается и исчезает бесследно.
– Есть хочешь? – спрашивает Рогов. – Садись, хлебай последний раз.
Курако сбрасывает оцепенение, садится к столу и кричит:
– Под кроватью у меня две бутылки. Помирать, так с музыкой.
Рогов недоверчиво щурится. Он помнит пилюли цианистого калия.
– Наливай первый, – говорит он.
Курако наливает стакан. Он выпивает залпом, переводит дыхание и, не закусывая ничем, нюхает корку черного хлеба. Все выжидающе смотрят. Курако выпивает еще полстакана, крякает и тянется к щам.
Наливает из бутылки Рогов. Привычным жестом он опрокидывает стакан в рот, и в то же мгновение лицо его наливается кровью, глаза выпучиваются, как у удавленника, он хрипит и со свистом хватает воздух. Роговцы бросаются на Курако с саблями. Рогов машет руками на своих.
Курако смеется.
– Это чистый спирт, – говорит он. – Девяносто шесть градусов.
Отдышавшись, Рогов смотрит на Курако и не может скрыть восхищения.
