Читать онлайн Алексей Хромов - Нулевой Канон

"Голос разума тихо звучит, но он не успокаивается до тех пор, пока не будет услышан." – Зигмунд Фрейд ,«Будущее одной иллюзии»"

Есть два вопроса, которые пугают нас больше всего. Первый – «что, если Бога нет?», и вся наша цивилизация с ее моралью, искусством и надеждой на спасение – лишь грандиозная, но хрупкая попытка отгородиться от холодной, безразличной пустоты. Веками мы боялись этого вопроса, прячась от него в тени соборов и на страницах священных книг.

И абсолютно несвободен.В ХХ веке родился другой, еще более страшный вопрос: «а что, если Бог есть, но его имя – Разум?». Что, если можно построить мир, основанный не на вере, а на знании? Мир, где каждый невроз будет диагностирован, каждая иллюзия – вскрыта, как нарыв, а само страдание – излечено, как досадная биохимическая ошибка. Мир, где человек, освобожденный от своих древних страхов, станет наконец спокоен, предсказуем и абсолютно здоров.

Книга, которую вы держите в руках, – это мысленный эксперимент, попытка заглянуть в такой мир. В город по имени Веритас, где победил не Христос и не Заратустра, а Зигмунд Фрейд. Где депрессия калибруется инфразвуком, а экзистенциальная тоска лечится микродозами антидепрессантов в водопроводе. Где главная добродетель – не любовь и не мужество, а стабильный психоэмоциональный фон.

Но эта книга не столько о борьбе человека с системой, сколько о войне идей внутри одного человека. О том, что происходит, когда текст, написанный в тишине кабинета, вырывается на улицы и становится оружием в руках фанатиков. О том, как самое освобождающее сомнение может породить самую жестокую догму. О том, что любая идеология, обещающая нам окончательное спасение – будь то спасение через веру или спасение через рациональность, – в конечном счете строит лишь новую, более совершенную тюрьму.

И о том дне, когда клетка треснула.Это история об архитекторе, который спроектировал идеальную клетку, а потом заперся в ней сам, забыв о своем имени.

Пожалуйста, сохраняйте спокойствие. Мы следим за вашим состоянием.Добро пожаловать в Веритас.

Утро в Веритасе наступало не со звуком, а с его отсутствием. В 06:00 по всемирному координированному времени уличные соностаты с хирургической точностью гасили остаточный ночной гул трансформаторных будок, а системы активного шумоподавления, встроенные в фасады зданий, поглощали саму возможность эха. Город просыпался в идеальной, выверенной тишине – в акустическом вакууме, который в официальных проспектах «Эго-Аналитикс» именовался «психогигиеническим комфортом».

Но здесь, в «Лимбо», утро всегда начиналось с шипения.

Иона Крафт открыл глаза за две минуты до того, как таймер на его старом швейцарском хронографе должен был издать робкий механический щелчок. Он протянул руку и легким движением предотвратил это микроскопическое насилие над тишиной своей комнаты. Привычка. В «Лимбо», в этом аналоговом гетто на задворках рационального мира, собственная тишина была роскошью, которую приходилось оберегать.

Он сел на кровати, и старые пружины отозвались скрипом, похожим на стон виолончели. Воздух в комнате был плотным, пах пылью, остывшими радиолампами и старой бумагой. В отличие от кондиционированного и обогащенного серотонином воздуха Веритаса, здесь можно было дышать историей. Или, по крайней мере, ее распадом.

Первый ритуал. Иона подошел к массивному ламповому усилителю, занимавшему почетное место на дубовой полке. Его корпус из темного дерева и меди выглядел как алтарь забытого культа. Он щелкнул тумблером, и в стеклянных колбах загорелся теплый, оранжевый свет, похожий на закатное солнце в миниатюре. Динамики издали низкий, бархатный гул – фоновый шум вселенной, предшествующий музыке. Это был звук ожидания, звук возможности.

В Веритасе музыка не играла – она транслировалась. Ненавязчивые, гармонически выверенные композиции лились из скрытых динамиков, их темп и тональность менялись в зависимости от времени суток и среднего уровня кортизола в квартале. Утром – бодрящий минимализм, днем – мотивирующий эмбиент, вечером – успокаивающий лаунж. Саундтрек к жизни без случайностей.

Усилитель Ионы был бунтом. Его шипение и треск были декларацией независимости.

Второй ритуал: кофе. На кухне, втиснутой в нишу между стеллажами с книгами, все было подчинено строгой геометрии процесса. Керамические жернова ручной мельницы. Медный джезве с длинной деревянной ручкой. Песочница с кварцевым песком, нагреваемая спиралью. Иона отмерил ровно одиннадцать граммов эфиопского зерна, его пальцы двигались с точностью хирурга. Он начал вращать ручку мельницы, и комната наполнилась сухим, терпким ароматом и ритмичным шорохом – звуком превращения твердого в порошок, бытия в потенциал.

Он никогда не делал этого наспех. Каждый жест был частью медитации, способом заякорить себя в тактильном, реальном мире. Он помнил, как на одном из семинаров в «Эго-Аналитикс» лектор с энтузиазмом рассказывал о «Нутри-Синтезе 3.0» – геле, который обеспечивал идеальный баланс питательных веществ и вызывал легкое чувство удовлетворения. «Это освобождает когнитивный ресурс от архаичных процессов приготовления и приема пищи», – говорил он. Иона тогда подумал, что именно эти «архаичные процессы» и были тем, что отличало жизнь от простого функционирования.

Он поставил джезве в горячий песок, следя за тем, как медленно поднимается пенка. В этот момент за окном, за мутным от городской пыли стеклом, Веритас оживал. Бесшумные маглев-капсулы поплыли по своим направляющим, точно кровяные тельца в артериях. Пешеходы в одинаково серых, но идеально подогнанных костюмах двигались по тротуарам с выверенным ритмом, их лица выражали спокойную сосредоточенность – стандартную эмоцию для начала продуктивного дня. Никто не смотрел по сторонам. Незачем. Маршрут был оптимален, расписание – безупречно.

Город был гигантским, идеально отлаженным механизмом. Стерильная симметрия стеклянных башен, геометрически правильные кроны синтетических деревьев, голографические объявления, напоминающие о необходимости своевременной психологической калибровки. Веритас был триумфом разума над хаосом. Манифестом порядка.

А квартира Ионы была хаосом. Книги стояли, лежали, громоздились стопками на полу и подоконниках. На стенах висели пожелтевшие карты мифических стран и схемы давно устаревших механизмов. В углу ржавела разобранная печатная машинка «Ундервуд». Все здесь было избыточным, неэффективным, аналоговым. Каждая вещь хранила историю. Каждая царапина на виниловой пластинке была уникальным шрамом, свидетельством ее путешествия во времени.

Кофе был готов. Иона налил его в старую керамическую чашку с трещиной у ручки. Он сделал первый глоток – горький, плотный, настоящий. Потом подошел к окну. Там, в самом центре городского пейзажа, возвышалась «Башня Рацио», штаб-квартира «Эго-Аналитикс». Ее зеркальные стены отражали безоблачное небо и упорядоченный город, удваивая его совершенство. Она была иглой, пронзающей небо, шприцем, впрыскивающим в мир дозу рациональности.

Когда-то он работал там, почти на самом верху. Он был не просто винтиком в механизме, он был одним из его конструкторов. Архитектором нарративов. Он создавал истории, которые делали эту беззвучную, стерильную жизнь не просто терпимой, но желанной. Он был жрецом этого храма разума.

Теперь он был еретиком в изгнании. Добровольном.

Он отвернулся от окна и посмотрел на свою комнату. На эту капсулу времени, полную шума и несовершенства. Здесь можно было запереться, укрыться от вездесущей ясности Веритаса. Здесь можно было дышать.

Иона поставил чашку и подошел к проигрывателю. Он достал из конверта пластинку Кита Джарретта – «Кёльнский концерт». Запись живого выступления, полная импровизации, случайных звуков из зала, кашля, скрипа рояля. Воплощение аналогового несовершенства.

Он опустил иглу на винил.

Комнату наполнило шипение. А затем – первые, неуверенные, одинокие ноты фортепиано. Звук, рождающийся из тишины. Настоящей, а не сконструированной.

В этот самый момент, за много километров отсюда, на идеально гладкой, отражающей пустоту поверхности «Башни Рацио», что-то пошло не так. Молекулярная структура стекла начала меняться. Беззвучно, без вспышки, без предупреждения на безупречном зеркале проступило изображение. Темный, асимметричный силуэт, похожий на кляксу Роршаха или кричащее в беззвучном ужасе лицо.

Новость об этом еще не достигла никого, кроме дюжины операторов в центре управления безопасностью. Для всего остального Веритаса утро 12-го дня 4-го цикла 7-го года Эпохи Ясности было таким же безупречно тихим, как и всегда.

Но для Ионы Крафта, стоящего посреди своей комнаты под звуки джазовой импровизации, что-то уже изменилось. Воздух стал плотнее. Тишина за окном больше не казалась пустой. Она казалась напряженной.

Словно затаившей дыхание.

Музыка закончилась, оставив после себя лишь ровное потрескивание иглы в тишине выходной дорожки. Иона не стал ее поднимать. Ему нравился этот звук – точка в конце предложения, напоминание о том, что у любой истории есть финал. Он допил остывший кофе и перевел взгляд на самый хаотичный угол своей берлоги, который он мысленно называл «Кладбищем». Там, в картонных коробках с маркировкой «Отдел утилизации текстуальных носителей», покоились сотни книг – бумажный мусор, списанный из последней общественной библиотеки Веритаса перед ее окончательной оцифровкой. Иона спас их от атомизатора, заплатив смотрителю хранилища парой бутылок настоящего, не синтезированного виски. Для чего – он и сам до конца не понимал. Возможно, это был жест инстинктивного собирательства, как у сороки, тащащей в гнездо блестящие осколки стекла.

Он опустился на колени перед одной из коробок, и воздух наполнился густым запахом книжной пыли и тлена. Каждая книга была артефактом. Пометки на полях, загнутые уголки, случайные пятна от кофе – все это были следы прикосновений, следы жизней, которые система «Эго-Аналитикс» считала информационным шумом. Палимпсест. Текст, написанный поверх другого, стертого текста. Точно так же, как и сам Веритас был написан поверх беспорядочной, страстной истории человечества.

Его пальцы скользили по корешкам: потрепанный сборник стихов Йейтса, учебник по квантовой механике с выцветшими диаграммами, бульварный роман в мягкой обложке с кричащим названием «Кровавая Орхидея». Мусор. Драгоценный, незаменимый мусор.

И вдруг его пальцы замерли. Корешок был тонким, строгим, без излишеств. Белые буквы на темно-синем фоне. «Das Unbehagen in der Kultur». Внизу, в скобках, перевод: «Недовольство культурой». Автор – Зигмунд Фрейд.

Иона вытащил книгу. Это было старое академическое издание, с предисловием и обширными комментариями. Он провел большим пальцем по обрезу, и страницы послушно распахнулись где-то в середине. Его взгляд упал на подчеркнутую карандашом строку. Почерк был не его.

«…можно было бы отважиться на упрек, что при своем намерении создать небесный град люди преуспели лишь в том, что выстроили всеобщий муравейник».

Легкий озноб пробежал по спине Ионы. Он закрыл книгу и посмотрел на обложку. Это была не та книга. Он перевернул ее. На обороте, под слоем библиотечной пленки, виднелся еще один заголовок, напечатанный более мелким шрифтом.