Потому что альтернатива была немыслима. Альтернатива означала, что система не всесильна. А это была единственная иллюзия, в которую он верил сам. И самая главная, которую он давал своему городу.
Уверенность в непогрешимости системы медленно, но верно возвращалась, как возвращается кровоток в затекшую конечность. Это был просто глюк. Незначительная погрешность.
Но число на его мысленном табло изменилось.
98.7%. И эта одна десятая процента вдруг показалась ему зияющей пропастью.
Глава 4: Безымянный Кот и Блюз
Вечер опускался на Веритас не как покров, а как системная функция. Уличное освещение плавно сменило свой спектр с продуктивного дневного на успокаивающий вечерний, окрасив стерильные фасады в теплые, янтарные тона. Город выдыхал, переходя в режим отдыха с той же методичной точностью, с какой утром входил в режим продуктивности.
В квартире Ионы вечер наступал, когда тени от стопок книг становились достаточно длинными, чтобы слиться в единое темное озеро на полу. Свет лампового усилителя казался теперь ярче, уютнее. Иона сидел в своем потертом кожаном кресле, которое помнило форму его тела лучше, чем он сам. Напротив, на стопке философских трактатов, сидел кот.
У кота не было имени. Иона пробовал дать ему несколько, но ни одно не прижилось. Кот был слишком самодостаточным, слишком цельным, чтобы носить на себе ярлык чужого изобретения. Он был просто Кот. Крупный, черный, с клочком белого на груди, похожим на судейское жабо. Его глаза – два полированных осколка зеленого стекла – смотрели на Иону с непроницаемым, древним пониманием.
«Ну вот мы и снова здесь, – сказал Иона вслух. Комната поглотила звук его голоса, не дав эха. – Еще один цикл завершен. Они там, наверху, вероятно, подсчитывают дневную выработку счастья в процентах. А что подсчитали мы с тобой?»
Кот медленно моргнул. Это могло означать что угодно – от полного безразличия до глубочайшего философского согласия. Ионе нравилось думать, что второе.
«Иногда мне кажется, что ты единственный в этом городе, кто помнит, как все было на самом деле, – продолжил Иона, вертя в руках пустой стакан. – До всего этого… порядка. Помнишь, каково это, когда идет настоящий дождь? Не запрограммированный санитарный душ, а стихия. Когда пахнет озоном и мокрой землей. Ты бы любил ловить мышей в настоящей траве, а не гонять пыльных кроликов у меня под диваном».
Кот зевнул, обнажив ряд идеально белых, хищных зубов. Он был частью этого аналогового мира, таким же реликтом, как и сам Иона. «Эго-Аналитикс» давно решили проблему домашних животных, предложив гражданам биомеханических компаньонов – всегда послушных, не вызывающих аллергии и не требующих утилизации отходов. Живой, непредсказуемый кот был такой же аномалией в Веритасе, как и его хозяин.
Иона встал и подошел к своему фонографу. Сегодня был вечер для чего-то более грубого, более первобытного, чем джаз. Ему нужен был звук трения кости о кость, звук оголенного нерва. Его пальцы нашли то, что нужно. Джон Ли Хукер. Пластинка называлась «It Serve You Right to Suffer». «Ты заслужил свои страдания».
Он аккуратно поставил пластинку. Первые гитарные аккорды, сухие и резкие, как удар хлыста, разрезали тишину. Голос Хукера, хриплый, надтреснутый, полный вековой тоски дельты Миссисипи, заполнил комнату. Это был не вокал. Это был стон. Стон человека, который знает о боли все.
