Иона закрыл глаза. Эта музыка была прямой противоположностью всему, что олицетворял Веритас. Она не успокаивала, не гармонизировала. Она вскрывала. Она напоминала о том, что в основе человеческого опыта лежит не спокойствие, а страдание. И что в этом страдании есть своя странная, жестокая красота.
Он сел обратно в кресло. Кот перебрался со своей книжной горы к нему на колени, свернулся клубком и завибрировал, издавая низкий, рокочущий звук. Он всегда так делал, когда Иона ставил блюз.
«Ты заслужил свои страдания… да, ты заслужил… потому что ты солгал…» – пел Хукер.
Ложь. Какая из них была самой большой?
И тут он снова почувствовал это. Фантомную боль. Она всегда приходила в такие моменты тишины и меланхолии. Боль в руке, которой у него никогда не было, но которая когда-то держала перо. Перо, которым он писал свою главную книгу.
«Анти-канон».
Он не помнил, как она начиналась и чем заканчивалась. Память выжгла эти детали, оставив лишь пепел и ощущение пустоты. Он помнил только чувство. Чувство, которое он испытывал, когда писал ее. Это было похоже на одновременное созидание и разрушение. Он брал все великие идеи, все системы, все «измы», которые когда-либо создавало человечество, и разбирал их, как часовщик разбирает сложный механизм, показывая, что внутри – лишь пустота, удерживаемая вместе силой веры.
Он деконструировал миф о разуме, миф о прогрессе, миф о самом себе. Это была самая честная вещь, которую он когда-либо делал. И самая опасная.
Он помнил, как стоял у мусоросжигателя в подвале своего старого дома, бросая в огонь страницу за страницей. Толстая пачка бумаги. Год его жизни. Он смотрел, как огонь пожирает чернила, превращая слова в черный дым. Он чувствовал облегчение. Он ампутировал опасную, гангренозную часть себя. Он спас мир от своего текста. И себя от него.
Но почему тогда она до сих пор болит? Почему в такие вечера, как этот, ему кажется, что рукопись все еще здесь, где-то рядом? Что он слышит шепот ее страниц на сквозняке. Что она лежит в темном углу его разума, и ее слова, как невидимые споры, заражают воздух вокруг.
«Ты все сжег, – прошептал он сам себе. – Ее больше нет».
Голос Хукера затих. Пластинка кончилась. Игла шипела в тишине.
Кот на коленях поднял голову и посмотрел Ионе прямо в глаза. Его зеленые зрачки в полумраке комнаты казались бездонными. В его взгляде не было ни сочувствия, ни осуждения. Только чистое, спокойное знание. Будто он слышал не слова Ионы, а саму фантомную боль. И знал ее причину.
Кот снова медленно моргнул. А затем, впервые за этот вечер, издал тихий, гортанный звук. Это был не вопрос и не ответ.
Это был звук, которым можно было бы озвучить пустоту, оставшуюся после ампутации.
В Центре Управления Безопасностью, расположенном в самом сердце «Башни Рацио», тишина была другой. Не философской, как у Ионы, и не умиротворяющей, как на улицах города. Это была хищная, напряженная тишина операционной комнаты, где любое отклонение от нормы фиксировалось с безжалостной эффективностью.
Деймос Корт, глава службы, стоял перед центральной голо-панелью, которая занимала всю стену. В отличие от пастельных диаграмм в кабинете Адлера, здесь все было выведено в строгих, функциональных тонах – синем, белом и тревожно-красном. Панель отображала нервную систему Веритаса в реальном времени. Корт видел всё: от траектории полета санитарного дрона в секторе Бета-9 до частоты пульса случайного прохожего, у которого система зафиксировала легкую аритмию.
