Тут действительно писк громче. Не могу понять откуда звук.
С немым вопросом обращаюсь к Вике.
– Ребенок там у него. Девочка.
– Ребенок? У него? – ничего не понимаю.
– Да мужик там живет. За стенкой, – поясняет, показывая на стену напротив. – У нас с ним спальни смежные, черт бы побрал эту планировку! Раньше–то он с женой жил, спать не давали совсем другими звуками, ну ты понимаешь, – Иванова многозначительно поиграла бровями. – Короче, жена его при родах умерла, а он вот – с ребенком. Пока похороны, то, се, малышка в роддоме была, а теперь вот – дома. Мне кажется, она у него совсем не спит. Пищит днем и ночью то тише, то громче. Я уже беруши себе купила, потому что спать невозможно. Хотела в зал перебраться, но там диван неудобный, а спальню сделать планировка не позволяет, да и хозяйка будет против.
– О боже! – ужасаюсь, представив, какое горе у мужчины и новорожденной малышки. – Он что – совсем один? А родственники, друзья?
– Не знаю. Никого не видела. Он раньше видный мужик был, я даже флиртовала с ним, думала – ну вдруг… А он нет, кроме жены никого не замечал. Смотрел на нее такими глазами… Хотела бы я, чтобы на меня так же смотрели. Как на богиню. И ноги чтоб целовали. И руки. И вообще везде, – коротко хихикает, но тут же принимает серьезный вид. – Короче, недавно встретила его, – пальцем Вика показала на стену, имея в виду соседа, – не узнала. Подумала, бомж какой к нам в подъезд забрел. Хотела участковому звонить, жаловаться, пригляделась – сосед… Оброс, постарел, даже не поздоровался. Да–а, незавидная судьба у обоих.
– Может, ему помощь какая нужна? – прислушиваюсь к писку.
Он не прекращается ни на секунду.
– Да ему уже весь подъезд помощь предлагал, отказывается. Нелюдимый стал. Замкнулся. Мне кажется, он того, – Вика покрутила пальцем у виска, – тронулся от горя. Еще немного и терпение мое лопнет. Сама лично позвоню в опеку, пусть делают уже что–нибудь с ними. Ладно, пойдем обратно, есть охота.
Возвращаемся на кухню.
Машинально режу колбасу, а сама слушаю жалобный плач ребенка. Сердце щемит от этого звука.
Помню, бабушка рассказывала, что мать меня оставляла маленькую одну, а сама уходила куда–то. Ба придет к нам в гости, я стою в кроватке, мокрая, зареванная, с соплями до колен. Иногда даже с сорванным голосом. Она говорила, что пугала мать, что пожалуется куда следует и меня заберут в детдом. В итоге, забрала меня к себе сама. А спустя какое–то время и мать к ней вернулась. Надоело по съемным квартирам скитаться. Но я помню, что она все равно, бывало, пропадала.
Как хорошо, что у меня была бабуля. Она меня любила.
– Ты режь, режь, – Вика подталкивает локтем.
– Прости, задумалась.
Чайник, вскипев, отключился. Хозяйка разлила кипяток по кружкам, кинула по пакетику заварки.
Я закончила с нарезкой, начала собирать бутерброды.
Из головы не идет история Викиных соседей, а между тем девочка продолжает плакать. Не могу не думать о ней. Сердце кровью обливается. Страдает же малышка.
– Ешь давай, – подруга двигает ко мне ближе тарелку с едой. Берет сама.
Едим в относительной тишине.
Жую бутерброд, не чувствуя вкуса.
Я переживаю, что вся такая бедная, несчастная, нелюбимая, а оказывается, есть люди, которым намного хуже, чем мне. Не знаю, как вдовцу за стенкой, а его дочке так точно очень плохо. Она маленькая совсем, а мамы у нее уже нет. Она никогда не услышит ее голос, не почувствует ее запах, не говоря уже о грудном молоке.
