Острота происшествия понемногу проходила. Одарка при свете свечи процедила молоко в кринки, опустила в ямку до завтра, что вырыта у стены и прикрыта досками. Управилась, присела к мужу на лавку, ожидающего, когда жинка раскинет постель.
– Я вот о чём мозгую. Тот концерт, что ты устроила с Глашкой, чтоб больше не повторился – сосватаю-ка я вдову для Серафима. Ей мужик во всех смыслах треба. Пусть живут вместе, поднимаются.
– А дети?
– Глашка – баба незлобивая, Сим – мужик крепкий, неиспорченный, через него свыкнется с ребятишками, своих нарожает.
– Ой, Граня, по мне так лучше бы ты не вмешивался. Сведи завтра вора к старшине и забудь о нём.
– А ты будешь снова ревновать меня к вдове, – Евграф непритворно засмеялся.
– Делай, как знаешь. Этот гад нам весь вечер испоганил, – Одарка обвила шею мужа, зашептала в ухо что-то ласковое. Они поднялись и, прислушиваясь к ровному сопению сонных братьев, улеглись на топчан, застланный широким матрацем и ситцевой простынею, с лебяжьими подушками, привезенными с родины.
Доброта в душе простого человека, как ни крути, а сильнее злобных сил. Он всегда живёт при добре, иногда только вспыхивает раздражение и пропадает, но бывает затаится зло в душе, замрёт и ждёт своего часа, как тот бич хлебных полей – овсюг. Лежит себе в земле годами, знающие полеводы говорят: больше десяти лет может таиться, и однажды в благоприятную весну, по хорошо возделанной пашне шилья его простреливают землю вперёд посеянных злаков, дюже угнетая всходы, грозя большим недобором зерна. Так и в душе Одарки затаились злые семена ревности, после рассказа Натальи об услышанной сплетни. Одарка тогда вроде бы согласилась со словами Степана о муже, но вскипела в душе ревность, взбурлила ключом от мимолётной картины неверности и долго не остывала.
Однажды Граня снова собрался в лавку по хозяйским делам. Одарка тайно увязалась за ним и надо ж как на грех, случилась там же Глашка-соперница. О чём любезничали они в лавке, один Господь ведает, только что-то долго не появлялся муж, Одарке, затаившейся за углом, показалось вечностью. Когтистая ревность раздирала душу, тяжелой болью давила на сердце. Наконец, ушёл Граня с покупками, а тут Глашка выпорхнула шустрой воробьихой. Жар мщения окатил ревнивицу, она выскочила из-за угла и вцепилась сзади в кудри вдовы. Ах, как вскипели страсти, ах, как взвыла Глафира! Подбитой собакой! Перепугалась, не поймёт ничего. Сзади злой шепот, как смерть: «Будешь мово коханого мужа стеречь, живота лишу!». А кудри трещат.
На крик из лавки выскочили бабы, приказчик, едва разняли цепкие руки Одарки. Пристыдили обеих. Одарка гордо вскинула голову, пылая гневом, бросила:
– То только цветики – могут быть ягодки, – и пошла не обращая внимания ни на кого, на бросившуюся вслед Глашу, но перехваченную приказчиком.
Загуляла по деревне сумбурная сплетня пьяным мужиком. Разрослась небылью, омыла Глаше душу обидными слезами. Хоть бы было за что, а ведь только за вздохи да за мечты о дюжем муже. Не нагрешила! Что ж, теперь обходить Граню стороной? Усмехнулась: коль снова встретится, всё равно улыбнусь ему, пожелаю доброго здоровья с надеждой на взаимность. Господь не осудит.
Только через несколько дней дошёл слух до Евграфа, занятого на вспашке целины, не стал расспрашивать жинку. Только и сказал:
– Дюже перестаралась ты, Одарушка, нет за мной греха.
