Заключённый сидел на холодном полу тесной камеры и не подавал никаких признаков жизни. Длинные, спутанные, засаленные волосы упали на лицо, а он и не торопился их убирать. Худые, но жилистые, руки были скрещены и не думали разниматься. Свети воткнутый в стену факел чуть ярче, можно было бы разглядеть следы грязи, застрявшей под длинными ногтями. Рваная одежда свисала лохмотьями с костлявого тела. Ноги были обуты в такие же рваные сапоги; каблук правого вот-вот собирался отвалиться.
– Эй, ты.
Тюремщик выскользнул из темноты, загремел ключами и крепким засовом. Его грубый отклик не получил ответа – сидевший на полу узник не повёл даже бровью.
– Делаешь вид, что не слышишь, но ты всё слышишь. Ты не мёртв, каким хочешь казаться. Я вижу, как расширяются твои ноздри при каждом вдохе. Со мной ты ещё можешь играть в молчанку, но командор выбьет из тебя всю спесь, и ты запоёшь, как миленький. Про всё, что командору будет угодно знать. А потом тебя повесят.
Последние слова тюремщик злобно выплюнул, склонившись над ссутуленным пленником.
– Не в моих привычках расшаркиваться перед командорскими шестёрками, – змеёй прошипел узник, распрямляя плечи, и хрустнул позвонками. И тут же получил пинок такой силы, что повалился на ледяной пол, корчась от боли.
– Ты пожалеешь о своих словах, вшивая псина, – продолжал захлёбываться злобой тюремщик, силой поднимая пленника на ноги и толкая его в направлении выхода.
– Меня зовут Левассар, – выдохнул тот и грязным рукавом вытер кровь с разбитой губы.
***
На дубовом столе поверх зелёного сукна лежало много чего. Тут были и свёрнутые навигационные карты, старые и новейшие, с самыми последними изменениями и уточнёнными координатами. Были и компас, и перо, на кончике которого ещё не засохли чернила, стопка жёлтой бумаги, пепельница в виде головы чудо-рыбы, полная пепла и недокуренных сигар, а ещё – карманные часы-медальон, с одной стороны которых красовался искусно выполненный циферблат, а с другой – портрет молодой темноволосой женщины, грустной и очень красивой.
Чуть поодаль, у окна, что выходило на площадь и расставленные в её центре виселицы, стоял высокий статный мужчина лет тридцати с небольшим. Одной рукой он опирался на трость, другой – теребил кисти на плотной шторе. Он мог бы стоять ещё долго, но выглянувшее из-за облаков полуденное солнце ослепило его и заставило отступить. Развернувшись, мужчина, слегка хромая, добрался до стола, опустился в обитое бархатом кресло, взял в руки несколько исписанных и исчерченных бумаг, но тут же отложил в сторону и тяжело вздохнул. В рассеянном взгляде читались грусть, тоска и одиночество.
Покрутив в пальцах часы-медальон, мужчина бросил полный нежности взгляд на изображение молодой женщины и защёлкнул крышку. Глаза предательски заблестели, но он сдержался.
По ту сторону двери громко загрохотали. Шум приближался – поднимались по лестнице. Схватив с поверхности стола охапку бумаг, мужчина быстро швырнул их в ящик. Туда же отправились и фамильный компас, и серебряные часы; остались лишь навигационные карты и перо с чернилами. Взбодрив себя парой хлопков ладонями по щекам, мужчина приосанился в кресле и принял суровый вид, изрядно нахмурив густые брови.
Троекратный стук костяшек пальцев в дверь – та отворилась, пропуская гвардейцев и детину-тюремщика, волочившего за собой обессиленного пленника. Стоило им переступить порог, как узника тут же толкнули вперёд и с такой силой, что тот не устоял и упал на колени. Его руки были связаны за спиной, а месяцами нечёсаные волосы распластались по плечам и лицу так, что даже глаз не было видно. Головы пленник не поднимал, по сторонам не смотрел, а лишь мычал, словно полоумный, и слегка качался из стороны в сторону.
