Капитан смотрел на мои слёзы, и в его глазах мелькнуло что-то — возможно, жалость, смешанная с той же невыносимой болью. Но ничего больше не сказал, лишь медленно, как будто каждое движение причиняло ему физическую боль, покачал головой. Потом резко повернулся и вышел из ложи, не оглядываясь.
Я стояла, словно пригвождённая к полу, всхлипывая, не в силах двинуться с места. Миссис Торнтон осторожно взяла меня под руку.
— Пойдёмте, дитя моё, — прошептала она. — Пойдёмте домой.
Я шла за ней как тень, автоматом спускаясь по лестнице, не видя роскошного фойе, не слыша последних разговоров расходящейся публики. Капитан ждал у выхода, у кареты. Он помог миссис Торнтон войти, затем подал руку мне. Его пальцы, коснувшись моей ладони, затянутой в перчатку, были холодными и словно чужими. Он не смотрел на меня. Я втянулась в тёмный, пахнущий кожей и лошадьми интерьер кареты, упав на сиденье напротив него и рядом с миссис Торнтон.
Дорога домой прошла в тишине. Только стук копыт по булыжнику, скрип рессор и мои тихие сдавленные всхлипы, которые я безуспешно пыталась сдержать. Капитан сидел, отгороженный от нас ночной тьмой за окном и стеной своего молчания. Иногда, когда свет фонаря освещал темноту кареты, я видела его профиль — все такой же неподвижный, напряжённый, с плотно сжатыми губами.
Я понимала его слова. Я понимала, что моя жертва, продиктованная отчаянием и благодарностью, была воспринята им как величайшее оскорбление его мужества, его способности защитить и себя, и меня. Я осквернила его честь солдата, джентльмена, мужчины. И самое страшное — я только сегодня, в этой самой карете, под гнетом его молчания, с ужасающей ясностью осознала, что смотрю на него не как на опекуна, а как на мужчину. Сильного, благородного, ранимого… Мужчину, чье уважение и, возможно, нечто большее я отчаянно хотела заслужить. А теперь… Теперь я видела в его глазах лишь боль и стену, которая, казалось, выросла между нами навсегда. Он не простит, — шептало отчаяние в такт стуку колес. Подобного унижения… подобного сомнения в его силе… он не простит никогда.
Когда карета остановилась у моего дома, капитан вышел первым и молча помог нам спуститься. Он поклонился с ледяной формальностью.
— Спокойной ночи, леди Элиза, миссис Торнтон.
— Капитан… — попыталась было я, но он уже повернулся и шагнул в направлении своего особняка, растворившись в ночи быстрее, чем я успела моргнуть.
Миссис Торнтон проводила меня до самой спальни. Она пыталась что-то сказать, утешить, но я лишь мотала головой. Как только дверь закрылась за ней, последние силы покинули меня. Я дошла до кровати и буквально рухнула на неё.
Я плакала о своей нелепой, страшной ошибке, о потерянных драгоценностях — последней нити с родителями, о страхе, стыде и унижении той ночи. Но больше всего — о той боли, что я увидела в его глазах, и о том, что только сейчас осознанное чувство, такое хрупкое и новое, было растоптано моими же ногами. Я плакала, потому что знала — своим поступком, пусть и из лучших побуждений, я не просто оскорбила капитана Эдмунда Хардфорда. Я, возможно, навсегда разрушила тот мост доверия и тепла, который едва начал строиться между нами. И эта мысль была горше всех остальных утрат, вместе взятых.
