Помню, когда в первый раз я приехал к знакомому парню,
что мне машинку доверил свою, то уселся печатать
восемь сонетов своих, так четырнадцать строчек несчастных
первого опуса час я печатал, не меньше. И проклял
это занятье. Но все-таки медленно, тупо, упорно
руку набил. А сейчас почти бегло печатаю тексты.
Даже английский уже шрифт освоил, хотя много хуже.
Опыт любой пригождается в жизни. Ведь разве представить
мог я когда-нибудь, что пригодится и это уменье
бегло печатать в работе, которую жизнь навязала?
Вот потому-то всему обучаться и надо. Открытым
быть ко всему, что нам жизнь преподносит и времени вызов
надо принять из достоинства, пусть это время и жестко.
Вот наконец-то и Юля пришла. Опоздала, конечно.
Я ничего не сказал. Промолчу в этот раз. Неохота
нервы трепать. Догадается позже по тону, с которым
с ней разговаривать буду, холодным и чуть отстраненным.
Юлин характер тусовочный. Любит она пообщаться,
сходится быстро с людьми, разговор поддержать может каждый.
Все б хорошо, но стиль жизни ее КСПешный, а это:
карты, вино-домино, разговоры, пеньё под гитару,
выходы в лес на природу, палатки и прочие игры.
И потому-то разбросанность есть в ней какая-то. Впрочем,
в целом легко с ней. Ее на работу устроил к нам Саша,
что компаньон мой. Они из одной с ним компании были.
Саша и сам под гитару не прочь спеть в свободное время.
Я ж не люблю КСПешников, просто воротит от этих
песенок их, просто розовых сопель каких-то. Коробит.
Время сейчас очень жесткое, так что все эти примочки
шестидесятников кажутся глупостью мне несусветной.
Мне говорят, что романтики были они. Не согласен.
Сам я поклонник романтиков. Лермонтов был мой учитель.
Но настоящий романтик и гибнет совсем молодым уж.
Это цена за их кредо в искусстве. А эти, которых
мы тут имеем в виду, умудрялись лизнуть кому надо
задницу в нужное время и тут же исполнить бунтарский
жест, что, по сути, совсем не бунтарский, а рабский, плебейский.
Бродский не делал ни жестов, ни задниц ни чьих не лизал он.
Просто писал, как писалось, и стал возвышаться над всеми,
что окружали его. Время все по местам расставляет.
Больше скажу: может, Бродский в момент малодушья хотел бы
как-то прогнуться пред властью, но сделать сие не позволил
собственный гений, и строчки ложились лишь так как ложились.
Этим-то гений отличен от просто талантливых малых.
Вот наконец-то и Саша пришел. Как всегда, он ворвался,
словно ужасно спешил на работу и словно чуть-чуть лишь
он задержался, на пару минут, а не на полчаса аж.
Впрочем, когда начинали мы с ним это дело, я думал
чокнусь от злости за все опозданья его. Мы, к примеру,
с ним на одиннадцать встречу назначим, а он вдруг приходит
к часу иль двум и всегда у него есть на то основанья,
чтоб опоздать. То запор у собаки, и он с ней вкруг дома
долго гулял, чтоб покакала, бедная; то наряжался
в банк, когда мы по делам туда с ним собирались, невинно
мне говоря: «Ты же сам мне сказал, посолидней одеться.
Вот и крутился я час перед зеркалом, перебирая
все свои вещи…» При этом одет был в помятые брюки.
В общем, отмазок я всех его даже не помню. Когда уж
Саши фантазия сильно скудела, то он покаянно,
что еще больше меня раздражало, шептал: «Ну, проспал я…»
А иногда начинал возмущаться, что я как начальник
с ним поступаю, в то время как мы компаньоны. На это
я отвечал, что развалится фирма, коль будем работать
кто когда хочет и что есть основа любых отношений
