Недалья медленно переменилась в лице. Приподнятые брови брезгливо надвинулись на переносицу.
Она нечленораздельно рыкнула и оттолкнула меня.
– Забудь. Напрасно я это затеяла.
«Стой. Я люблю тебя. Ты ни в чем не виновата».
Слова застряли в горле. Моя любимая гневно уносилась в ночь, и я чувствовал, как оцепенение перерастает в ужас.
– Ты Колоту в подметки не годишься.
Какая жестокая фраза и какой сочилась желчью. Не представляю, что бы ранило меня столь же глубоко.
Я недостоин Недальи. Таков приговор. Ее смертный приговор мне.
Она нарочно нанесла укол, надорвала, пропорола душу кривым лезвием, и я чувствовал, что совсем скоро воспалится мое вожделение и брызнет гнойными каплями тоска по несбывшемуся.
Глава восемнадцатая
Далила
Внемлите! Настал священный день, ибо родилось одиннадцатое Семя! Зло вновь будет повержено, и одиннадцатый Цикл подойдет к концу! Славься и здравствуй, о –! Славьтесь, о Владыки, безмерные в мудрости своей!
– С архивного плаката в честь рождения –
С похорон Перри минуло полгода. Полгода я не жила, а существовала, все больше поникая перед приближением весны.
Он часто мне снился. Когда трупом, а когда – таким, каким запомнился. Порой с ним являлся колодец, где зеленели шесть изумрудных глаз.
Мы много говорили, но о чем, я не помнила поутру. Я хваталась за любой шанс сбежать от действительности в мое светлое рукотворное царство грез, к нему, а после пробуждения вновь становилась фантомом, тенью себя. Зачем-то куда-то слонялась точно во сне, выполняла какие-то поручения без единой мысли.
– Далила. – В хлев, где я доила козу, вошел отец. Опять я так забылась, что незаметно для себя натерла ей вымя докрасна. – Ты мои ножницы не видела? Нигде их нет. – Он поскреб затылок, оглядывая хлев со скотиной.
– Ты их уже не один месяц ищешь, – с блеклой улыбкой ответила я.
– Ищу. И никак не найду. Не провалились же они под землю?
Пожав плечами, я опять взялась за вымя, стараясь теперь так не дергать, а как только отец ушел, занесла над ним руку. Вспышка целебного света залечила потертость. Я теперь прятала его, этот свет, от посторонних глаз – особенно родительских.
У меня отныне две тайны: первая – дар лечебного света, а вторая – причудливые создания из того моего видения в лесу, что ныне приходят во снах. Когда они только начали меня посещать, я было обмолвилась об этом, назвав их фейри, и отец незамедлительно решил выбить блажь из моей нездоровой порченой головы.
* * *
Ели мы сегодня похлебку с плавающей порубленной картошкой, яйца и по доброму ломтю хлеба с маслом. Отец все не мог нарадоваться прошлым урожаем, хотя уже близилась весна. Собрали мы и вправду столько, что хватит до осени, а излишек он продал и купил матери искусное серебряное ожерелье – якобы работы Вдохновенного, но тут его определенно провели. Маме было без разницы, и она все равно с удовольствием прилюдно им щеголяла.
Бен по-прежнему жизни не представлял без пера. Даже сейчас допивал из миски – по подбородку тек бурый бульон, – а оно удобно пристроилось за ухом. Воображение его жило своей жизнью, мешая взрослеть и набираться ума. Брат гордо нарек себя Белым Волшебником и без конца как будто насылал чары, взмахивая пером на манер волшебной палочки.
Всего раз за эти полгода я обрела хоть какое-то утешение и то злорадное при виде несчастной, удрученной мины Фредерика. Его намеревались обручить с соседской дочерью Марией, у которой вместо лица крысиная морда. Брат не скрывал досады.
