– Да, погодь ты! Не тарахти. Сказывай, откель знаешь?
– Сам слышал, актив у нас в избе заседал. Порешили завтра и начать.
Герасим посмотрел с недоверием на Сеньку.
– А шо ты ко мне прибёг?
– Да разве я не понимаю? Какой из вас кулак? Вы же сами, как проклятый, с утра до вечера, на мельнице. И старший ваш, Санька, помогает. Мы уже и забыли, когда он гармонь в руки брал. Всё на мельнице да на мельнице пропадает. Да какой же вы кулак? Бежать вам надо, бежать.
– Слухай, паря! Тя нихто не видал?
Сенька помотал головой.
– Давай-ка, ноги в руки и бегом отседова. И шоб ни одна душа не прознала, шо ты здеся был. Дуй!
Сенька метнулся к плетню, легко перемахнул в огород и скрылся в темноте.
Герасим постоял на крыльце в нерешительности, окинул взором двор, где темнели силуэты хозяйственных построек, и с горечью махнул рукой:
– Эх! Пропади усё пропадом…
Зашёл в избу и с порога окликнул сына:
– Сашка, вставай, запрягай каурую.
Варвара охнула:
– Да что стряслось-то? Война, что ли?
– Хужее, мать! Не дадут житья, мироеды. Ох, не дадут… Собери нам с Сашкой одёжу да харчей дня на три. Бежим мы, мать. В Москву подамся, тётка может пригреет.
– Ой, горе-то какое! – запричитала Варвара. – Да куда же вы? А хозяйство? А я с девчонками? Ой, горе-то, ой, горе…
– Да не хнычь! Хозяйство, говоришь? Завтра усё прахом пойдёт, усё под чистую отберут.
– Шевелись, давай, – подгонял Герасим жену, увязывая в одеяло вещи. – А вас с девками опосля заберу, как угол какой найду.
Зорька суетилась, помогая матери. Младшая сестра, Райка, жалась к матери, не понимая происходящего и мешая Варваре собирать в дорогу мужиков. Вбежал Сашка и зачерпнул ковшом воды напиться.
– Батяня, готово! – утирая губы, промолвил сын.
В избе все притихли, и только где-то в углу за печкой раздавалась тревожная песнь сверчка. Варвара сняла со стены старую потемневшую икону и сунула в узел.
Герасим прижал к груди Зорьку с Райкой.
– Ну, присядем на дорожку.
Все расселись по лавкам. Варвара утирала слёзы платком и безостановочно шептала молитву. Герасим поднялся.
– Пора.
Он обнял жену, утер ей слёзы.
– Не горюй, мать! Люди добрые не дадут пропасть. А про меня сказывай, во Мценск отправился, по делам, скоро вернётся. Усё, пошли…
Только спустя два года Герасиму удалось привезти семью в тесную комнатушку в полуподвальном помещении, пропахшую кожей и сапожным клеем. Сашка к тому времени уже подался на Север за длинным рублём и ни слуху, ни весточки не подавал, а Герасим сапожничал в будке на Преображенке.
Он всё помнил…
Не глядя на Зорю, отец тихо произнёс:
– Иди, дочка! И Райку возьми. Проводите парня. На святое дело идёт. Пущай крепче бьёт проклятых супостатов.
Помолчал с минуту и добавил:
– Скажи ему, Герасим не забыл! Герасим усё помнит…
* * *
Ранним утром, лишь только солнце позолотило крыши, Зоря с Раисой выскочили из тесной комнатушки и устремились к парку «Сокольники». Дорога предстояла длинная, и они боялись опоздать. Райка едва успевала за старшей сестрой, в который раз переспрашивая про Семёна. Ей всё было интересно:
– А он тебе нравится? А ты ему? А вы уже того… целовались?
И сама заливалась ярким румянцем смущения. Зорька только отмахивалась от сестры. Она была уже там, рядом с любимым. Только бы успеть, только бы увидеть!
Миновали Лучевой просек, пересекли железнодорожные пути – и вот она, Малая Московская. Высокое кирпичное здание было видно издалека. К нему с обеих сторон тянулись люди. Зорька запаниковала: столько людей, вдруг не найдёт. Оставила сестрёнку на углу школы, а сама пошла челноком сквозь толпу, запрудившую школьный двор. Она крутила головой по сторонам, искала взглядом синюю милицейскую фуражку. Прошла по двору раз, другой. Сердце бешено колотилось в груди: «Где ты? Где ты?» С крыльца школы какой-то военный просил провожающих отойти подальше и дать место для построения. Отчаявшись, со слезами на глазах, Зорька пошла к сестре. Райка стояла с молодым человеком, он был в короткой светло-коричневой куртке на молнии с широким поясом, такие называли «хулиганка», и в брюках в тон куртке. На голове широкая кепка, в ногах вещмешок.
