Вечером, сидя перед экраном, заваленная распечатками, с трясущимися от усталости и кофеина руками, она смотрела на график смертности «Знающих» по сравнению с «Незнающими». Жестокая восходящая кривая. И понимала, что ее собственная линия на этом графике уже начала свой неумолимый подъем. Время, отпущенное ей «Прогнозом», таяло не по дням, а по часам. Не только из-за болезни, но и из-за борьбы с ней. Знание пожирало ее будущее, а она, пытаясь остановить этот пожирающий механизм, бросала в его пасть куски своей жизни здесь и сейчас.
Она закрыла глаза. Запах пыли от бумаг, мерцание экрана, тиканье часов – все это казалось далеким, ненастоящим. Единственной реальностью была дрожь в кончиках пальцев и холодная, стальная решимость в глубине души. Они должны обнародовать правду. Скоро. Пока она еще могла это сделать. Пока ее руки еще могли держать доказательства, а голос – произнести обвинение. Иначе она станет просто еще одной точкой на своем же графике. Еще одной Викторией Соколовой, убитой знанием о своем будущем.
Тишина в квартире стала гулкой, вязкой. Она не просто заполняла пространство – она давила, как вода на глубине. Елена сидела за своим заваленным бумагами столом, но не видела строк. Перед глазами стояла пустая вешалка в прихожей, где еще вчера висел старый потертый свитер Алексея. Его любимый. Тот, что пах кофе и его одеколоном.
Все началось с молчания. Густого, тягучего. Алексей перестал спрашивать, как ее день. Перестал делиться своими новостями из мира архитектуры, где не было места «Хантингтону-Плюс» или «Эффекту Оракула». Он смотрел на нее издалека, будто она была хрупкой вазой, покрытой трещинами, которая вот-вот рассыплется. Или заразной.
Он пытался. Поначалу. Предлагал поехать на море, «взять паузу от всего этого». Говорил: «Лена, ты зацикливаешься. Это тебя убивает быстрее любой болезни». Его слова были как попытка схватить ее за руку, когда она уже падала в пропасть. Но она не могла остановиться. Виктор Семенов, Анна в инвалидном кресле, ее собственные подрагивающие пальцы – все это кричало слишком громко. Исследования, данные, встречи с Андреем и Диной – это стало ее кислородом, ее единственным смыслом удержаться на плаву в море обреченности.
Ее одержимость была стеной. И Алексей, с его нормальной жизнью, его «Незнанием», его желанием просто жить, пока еще можно, натыкался на эту стену снова и снова. Атмосфера в квартире сгущалась, пропитываясь запахом кофе, пыли от бумаг и немым отчаянием. Он приходил домой – она сидела за экраном, бледная, с запавшими глазами. Он ложился спать – она ворочалась, бормоча во сне об алгоритмах и симптомах. Он просыпался – она уже проверяла в зеркале симметрию лица.
Последней каплей стала ночь, когда она, анализируя данные о суицидах среди «Знающих» после увольнений, разрыдалась так, что ее начало трясти. Алексей подошел, попытался обнять. Она отшатнулась, как от ожога.
«Не надо!» – вырвалось у нее резко, почти грубо. – «Я… Я не могу сейчас. Данные… Видишь, здесь корреляция между потерей работы и…»
Он отступил. Его лицо в полумраке спальни стало каменным.
«Данные, – повторил он тихо. – Всегда данные. Пациенты. Симптомы. „Вердикт“. А где мы, Лена? Где ты? Где я?»
Она не нашлась что ответить. Комок горячего стыда и бессилия застрял в горле. Он был прав. И он был чужой на этой войне, которую она вела одна.
