Ее квартира, некогда образец сдержанного порядка, стала отражением ее внутреннего хаоса. Стол в кабинете, превратившийся в командный центр расследования, был завален распечатками медицинских статей, графиками, результатами их тайного анализа, листками с пометками Андрея о психосоматических случаях. Но теперь к этому добавились и ее собственные записи. Скрупулезные дневники самонаблюдения.
*«22:47. Легкое подергивание указательного пальца левой руки в покое. Длительность 3—5 сек. Исчезло при произвольном движении». *
«06:15. При пробуждении – ощущение „тумана“ в голове, длилось ок. 10 мин. Кофе не помог».
«15:30. На конференции – кратковременное головокружение при смене позы. Коллега не заметил».
Она погружалась в исследования с маниакальной интенсивностью, пытаясь найти ответ, доказательство, лазейку, хоть что-то, что разорвет петлю сомнений. Читала о нейропластичности, о влиянии хронического стресса на базальные ганглии, о ноцебо-эффектах в неврологии. Искала случаи, подобные их близнецам. Просматривала форумы «Знающих», выискивая истории о стремительном ухудшении до срока. Каждое новое подтверждение Эффекта Оракула было одновременно и облегчением («Я не сумасшедшая! Это реально!»), и ударом по ее собственному прогнозу («Это значит, это случится и со мной. Быстрее»).
Реальность отступала. Она забывала поесть. Кофе и сухие крекеры стали основным рационом. Сон превратился в редкие, урывчатые периоды забытья, прерываемые кошмарами: она видела себя такой, какой стала Анна – беспомощной, прикованной к креслу, слюна стекает по подбородку, а вокруг – равнодушные лица в белых халатах. Она просыпалась в холодном поту, сердце колотилось, дыхание сбивалось. И снова тянулась к ноутбуку, к статьям, к данным, как к спасительной соломинке.
Работа в клинике превратилась в пытку. После разговора с Кравцовым она чувствовала на себе взгляды коллег. Некоторые – откровенно сочувствующие, но настороженные. Другие – откровенно избегающие, как Марина-секретарша. Боялись ассоциации? Или уже получили «рекомендации»? Каждое ее движение, каждая мелкая ошибка (а они теперь случались – забытая подпись, заминка при ответе на вопрос) интерпретировались через призму ее диагноза. Она видела этот взгляд: «Это началось? Она уже неадекватна?» И этот взгляд подстегивал ее собственные страхи, заставлял сильнее сжимать скальпель во время редких теперь процедур, контролировать каждую мышцу.
Однажды, во время сложной люмбальной пункции, у нее вдруг резко задрожали пальцы. Не сильно, но достаточно, чтобы игла чуть качнулась. Пациент вскрикнул. Елена замерла, ледяной пот выступил на лбу. Это был не тремор покоя. Это было во время действия. Напряжение? Или… Она с нечеловеческим усилием воли стабилизировала руку, закончила процедуру безупречно. Но после, за закрытой дверью манипуляционной, ее вырвало от нервного срыва. Она стояла, опершись лбом о холодный кафель, трясясь всем телом. «Не могу. Не могу больше так. Они правы? Я теряю контроль?»
Ее собственная жизнь, ее собственное тело превращалось в главное доказательство ее теории. Она была одновременно исследователем и подопытным кроликом в эксперименте под названием «Эффект Оракула». Каждый новый симптом – реальный или мнимый – подбрасывал дрова в костер ее одержимости. Она видела, как знание калечит ее изнутри, как оно ускоряет то, что должно было случиться позже, и использовала это знание как оружие против системы, его породившей. Это была спираль саморазрушения, закручивающаяся все быстрее: страх ухудшал симптомы, симптомы усиливали страх, страх подпитывал одержимость доказательствами, а одержимость истощала тело и разум, делая его еще более уязвимым.
