Неизвестно долго ли продолжал он фантазировать и как далеко зашел бы в своих мечтах, если бы внимание его не было отвлечено появившимся ящиком, из которого выглядывала голова сыру, хлеба и какая-то жестяная коробка. Появившийся чайник окончательно уже успокоил расходившегося доктора, и мы принялись закусывать. После чая, уговорившись предварительно относительно ночного бдения, мы начали прилаживаться на ночлег и после долгих усилий и всевозможных комбинаций умудрились поместиться вчетвером в маленьком открытом помещении перед каютой. В самой же каюте отдыхать не было никакой возможности, так как там работала динамо-машина и жара стояла умопомрачающая. И так мы, с позволения сказать, устроились. Лучшее место, конечно, было предоставлено в распоряжение больного, трое же уместились в положения, отчасти только похожие на горизонтальные и то при условии различных вывертов ног, рук и туловища. Пятый оставался на верху, на вахте.
Ночь прошла спокойно, и к пяти часам утра мы возвращались уже обратно. Было совсем светло, когда мы подошли к трапу. На трапе стоял старший офицер, который приказал всем нам идти к командиру. Но командир сам уже ждал нас на шканцах. Тут нас ожидал сюрприз, который никак нельзя было предвидеть. Прочитав краткую, но громоносную речь на тему о военном положении вообще, а нашем в частности, сей почтенный муж объявил Бирсу строгий выговор за то, что тот не был готов немедленно съехать с «Орла», затем, обратившись к Македонтов[ич]у сказал, что он его также не хвалит, а мне объявил, что я арестовываюсь за неисполнение приказания, ибо я должен был отваливать от госпитального судна сейчас же, как начнут спускать флаг. Хотя я получил только одно приказание привезти Гирса, а относительно спуска флага не было даже и намека, однако я промолчал и, приложив руку к козырьку, сказал: «Есть», уж больно мне улыбалась перспектива отдохнуть, хотя бы и под арестом. Получив разрешение идти я немедленно отнес саблю в каюту старшего офицера и, бросившись в койку, проспал до 6 часов вечера с перерывом для обеда. Давно уже я не отдыхал так сладко. Теперь, в ночь под Рождество, сиречь в сочельник, сижу у себя в каюте, пишу дневник, пью чай, словом чувствую себя вполне по-праздничному и не только не чувствую никакой тяжести этого ареста, но даже возбуждаю всеобщую зависть.
В это время, когда я спал, мы снялись с якоря, и я проснулся уже в океане. С нами идет «Светлана» и миноносцы «Бедовый» и «Бодрый», которых мы встретили уже по выходе нашем из залива.
25 Декабря. Индейский океан
Часов в 9 утра вошел ко мне Арамис и выразил удивление, увидев меня в койке, т. е. не исполняющим служебные обязанности, так как должен был стоять на вахте. На мое замечание, что я сижу под арестом, он возразил, что я и не думаю быть арестованным. Все это было сказано тоном грубее обыкновенного, ибо вообще-то тон Арамиса редко принимает интонацию, необходимую для простой хотя бы вежливости. Причину сегодняшней экстраординарной грубости я скоро узнал: оказалось, что когда утром сегодня командир узнал о том, что я вчера просидел под арестом, то вставил Арамису фитиль за то, что тот допустил это без приказа, а приказа не последовало от того, что он, командир, не сажал меня под арест, а слова его «я вас арестую» были лишь предупреждением на следующий раз.
Я конечно, как только Арамис вышел, оделся и вступил на вахту. Тем дело и кончилось. Днем был салют по случаю дня рождения Алексея Александровича
