Читать онлайн Леонид Оливсон - Осколки зеркала моей взрослой жизни

* * *

О чем же эта книга…

На протяжении разных трех томов стихов

Пытался истину вам дать простую:

Я увлечению обязан, что здоров –

Что мозг свой утруждал я не впустую.

Мои стихи, возможно даже, не прочтут,

Ведь я давно уж, по сути, – пария.

Но те, кто ненароком их приобретут –

Читать, уверен, будут на ночь парой.

Любовь и ненависть, и счастье, и печаль

В той жизни, что мы быстро проживаем –

Мы в этом ритме далеко не смотрим вдаль!..

И иногда все ж кое-что читаем…

От Сталина до Брежнева… то было сталинское время

Как мысли уходят в его век

Не может просто весь народ забыть о нем.

Он был значительной фигурой.

Он вызывал любовь, а у кого-то гнев…

Был с юмором, из рода гурий.

Не в осужденье, может быть, за все ему

В уме родились эти строки.

История нам объясняет – почему

Он стал в правлении жестокий.

Но надо знать, когда он только начинал

Он с Лениным был не согласен.

На социализм всемирный вождь уповал.

Для Сталина он был мечтатель.

Искал вначале с людьми он компромиссы,

Он даже против был расстрелов.

Тех лет архивы развенчивают мифы,

И домыслы все устарели.

Он сделать конституцию для всех хотел:

Альтернативный выбор людей.

Но кто у власти был сказали, чтоб не смел:

Они боялись его идей.

Кто делал революцию и был властью,

И дружно устроили террор,

И совершали это с такою страстью!..

И от народа скрыт их позор.

Вначале верил он в количество врагов.

Жалел потом, позволив тройки…

А те старались с разных берегов:

В своих рапортах были бойки.

В годах тридцатых он погибнуть даже мог:

Два раза были покушенья.

Врагов-троцкистов было множество, как блох:

Он в их глазах и был мишенью.

От этого у Сталина явилась злость,

Его на них чесались руки.

И стал карать врагов он: ленинскую кость,

А перестарались все же други.[1]

Убийство Кирова его расстроило,

Теперь не верил он никому.

В нем только партии он видел воина,

За друга вел пять судов от смут.

Он чистку в армии провел перед войной,

Сняв головы у троцкистских групп.

Борьбу возглавил во всем: в быте, с «левизной»…

Как мог, во всем прославлял он труд.

Он года первого войны признал вину,

В победе – главную роль русских.

Четыре года ждали мы эту весну,

И были люди и в кутузках.

Его заслуги и ошибки говорят:

Неординарный был человек!

Страну оставил мощной, а его клеймят.

Как мысли уходят в его век.

То было Сталинское время

Как хорошо всегда лишь вспоминать

В душе плохие времена опять,

Когда сейчас ты знаешь, – не случиться это.

Но в нашем будущем, боюсь, что нет ответа…

Давайте ж мы исследуем хотя бы год 52-ой

Мы в клети Сталинского времени –

Обычный беспросветный, как и любой другой,

В совке пропагандистской темени.

Ходила девочка в десятый класс

И почему-то теряла волосы свои.

С косами – правила времен в том бытии,

Что были приняты для школьных масс.

И в ситуации такой подстриглась в «жатку»

И, постучав, вошла несмело в класс.

Учитель посчитала, это – блажь;

Узнав, директорша будто тряслась в припадке.

И повелела позвать смутьянку

И, строго девочке в глаза глядя, спросила:

– С каноном шутишь ты, вольтерьянка?

Загонишь ты нас всех в могилу!

Скажи, Эсфирь, – ведь так тебя зовут! –

Откуда родом ты с фамилией «Игельник»?

Ответь мне: соблюдаешь ты кашрут?

Быть может, ты уж всегда должна носить парик?

Ответь мне: почему постриглась ты?

– Я волосы теряла! Прошу простить меня!..

– А может, жениха твоей мечты

Тебе уж мама подыскала, – не рано ли?

Что можешь ты на это мне сказать?

Тебя обсудим мы на нашем педсовете!

Неужто важна тебе эта прядь?

И почему ты не такая, как все дети!

Подумай – на каком стоишь пути?

И помни, дорогая, все, что я сказала!

Ты хочешь дух другой страны внести,

Ты виновата – довела все до скандала.

Вернулась девочка сразу на занятия,

В надежде, что все грозное прошло.

Но здесь ее ждало придирок зло:

«Училки» действий, девчонки неприятие…

Она не знала, что директорша сказала,

Но в глубине души бессовестно мечтала

Девчонку эту как-то оскорбить,

Чтоб было ей совсем не сладко жить.

А на девчонке волосы вились…

– Ты может с бигуди прическу уложила?

Пойди-ка, волосы смочи! Молись,

Чтоб я не рассердилась! Это ты мудрила?

Она вернулась в класс и голову склонила.

Учительница посмотрела и спросила:

– Ты клала бигуди? Нет? Врешь! Клянись!

А волосы ее чрез час вились.

Вот в школе прозвенел уже звонок,

Закончился ужасный тот урок.

И девочки гурьбой домой бегом помчались,

Не посмеялись с ней, не просто попрощались.

То было в средней полосе зимой.

С расстройства девочка пошла домой,

Кружа в густом снегу путем совсем не близким…

И мир ей показался мерзким, злобным, низким.

И от обид на эту зануду

В сугроб зарылась, поймав простуду.

Родители нашли ее не поленились

И над ее здоровьем крепко потрудились.

Такого рода разных гнусных издевательств,

Когда режим сатрапа глянцевел,

Учительниц-антисемиток измывательств –

Девчонок юных в школах был удел.

Хрущевский век

Хрущевский век перекрывал век Сталина.

Себя он на двадцатом съезде обелил.

На лбу его всегда была испарина,

Когда вождя на вечерах он веселил.

Он мстил на съезде вождю за гибель сына:

Тот, в плен попав, решил работать на врага.

Тогда сработала Сталина дружина.

Его украли аж из логова врага.

В веку своем он делал вещи разные:

В век сталинский как все поддакивал вождю;

И неудачными были аграрные, –

В делах промышленности делал чехарду.

Как мог на разных должностях работать он

С образованием начальным, лапотный.

Он по натуре-то был мстительный бурбон,

В своей Калиновке ему бы балакать.

А ведь когда взошел на трон – всех устранил.

Как подло, хитро с Жуковым он поступил,

Все его годы вел себя как властелин,

Все то, что Сталин сделал, – он разворотил.

Прославился в Америке он башмаком:

Догнать и перегнать Америку хотел.

Испортил целину своим он каблуком,

В делах международных был он пустотел.

И добрые дела он тоже претворял,

Пятиэтажки строил как во Франции.

В бараках люди – ничего он не терял,

А у художников ругал абстракции.

Хватало сил на все: учиться не любил,

Ведь было в Промакадемии учился.

А в Сталинское время скольких он сгубил!

Всю жизнь в работе в своем соку варился.

Но век свой творческий плохо закончил он,

Страну оставил он на грани бедствия.

От кукурузы год один лишь был трезвон,

Ведь почв эрозией ей было следствие.

Эрнст Неизвестный сделал ему памятник,

Он отражает его дел ипостаси.

В своих свершениях он был как маятник,

Его хороших и их плохих гримасы.

Детские годы

Детские годы моей жены

Жена моя, из рассказов тещи, была совсем не краля.

Даже ужасная шалунья в раннем детстве:

Сородичи от маленькой проказницы страдали,

Как будто кол сидел в ее желейном месте.

Она так ловко прыгала в сугроб зимой с сарая,

То бегала размяться на летний старый пруд…

Кто мог хоть как-то предугадать ее желания,

Иль мог ей разве надеть смирительный хомут?

Однажды на участке она к колодцу подошла:

Хотелось очень поглазеть ей, что значит мгла.

Из любопытства, даже крышку приоткрыла,

Она не видела все это, аж прилегла.

Она всегда была смелой воображалой.

«Нехорошо,» – это ей бабушка сказала.

Она же привязала свои прыгалки к ведерку,

Его, в колодец глядя, медленно спускала сверху.

Дед во время примчался к ней, схватил ее за ноги.

Колодец этот то, ведь вырыт был весьма глубокий.

Ведь голова то, ее уже была внутри.

Случилось это, когда ей было года три.

Другой был случай тоже жуткий, тем же летом:

Когда мальчишки собрались купаться в речке,

Она просила взять ее – ей отказали в спешке

Она, их обманув, украдкой, тихо пошла следом.

Они пошли сквозь лес – уже свернули на опушку.

Она за ними тихо, но прячась, поплелась…

Но мама во время к прохожим обратилась:

Пропажа так нашлась, а дочка получила взбучку.

А как-то своему любимцу, – дяде Доде

Пучок волос так ловко выстригла «по моде»

Что он за ней, «чихвостя», с метелкой бегал по двору.

Она же спряталась на время в собачью конуру.

Однажды бабушкино зеркало разбила.

Не понимая, что мерзавка натворила,

Она осколки, сдвинув вместе, собрала на тахту.

А бабка плакала: «Ты, девка, накликала беду!»

Сидур, был случай, у бабушки разорвала

И каждый лист его поверх стола собрала.

«Ты много книжечек имеешь – не одну» – твердила…

Дед спас ее, иначе бабушка ее б убила.

А на прогулках в парке мама с ней гуляла.

Однажды вдруг прохожие им вслед зло пошутили:

«Наверно, дочку с детских лет, слышь, не кормили!»

Как мама бедная потом рыдала и страдала.

Лет в восемь в школу, как обычно, поступила.

Всех недругов, да и родню порою била.

Двоюродный брат, – кого не трогала, к ней в класс попал.

Сестренки был он младше: себя от дрязг не защищал.

Она ж его, любя, как мать оберегала.

И если кто-то на переменках обижал его,

Она его – обидчика лишь пальцем кулака атаковала.

Теперь все знали: он двоюродный брат ее.

А ставши старше, девочка совсем остепенилась.

Без пропусков ходила в школу, хорошо училась.

Но, как и прежде ела далеко не сытно:

Была худа, длинна и очень любопытна.

К примеру, по субботам она сидела за столом,

Вникая, слушала она рассказы деда, –

О паршах пятикнижья там велась беседа.

«Все будет знать эта “шпиёнка”», – смеялся дед потом.

Еще малышкой с бабушкой готовить научилась

И время потерять на это дело не скупилась.

Вообще, во всем любила старшим помогать:

Пример ей в этом охотно подавала мать.

Вот так она, меж тем, росла в кругу семейном:

В любви одних и в должной

в доме «злой» строгости других,

Во времени счастливом, а потом военном,

В бездумной беззаботности средь знакомых и родных.

В дремотах наших память выдает картинки детства:

Желаем оценить мы – как оно прошло.

Обеты чтимых родичей она усвоила в наследство –

В еврейской эмиграции это расцвело.

А я ведь мог быть «Иванов»

Одно, но горькое, воспоминание

Порою скрытно тиранит мою душу:

Тот детский дом, то детское терзание…

Я неприятие его в себе тушу.

Когда в сорок втором я маму потерял,

Соседка наша отвела меня туда.

Я разве толком тогда что-то сознавал,

Какие меня ждут там люди, жизнь, среда?

Но вскоре очутился я в одной семье.

В Москве прошло тогда постановление –

Сирот войны брать на усыновление.

И был патриотический почин в Москве.

И мужа этого семейства я не знал.

Мой «новый папа» был славный русский летчик.

А вот с его женой я много бед познал…

Но в моей жизни включился новый счетчик.

Из странствий вдруг приехала моя родня –

Сестра родная бати убиенного.

Она взяла из дома детского меня:

Голодного, раздетого, смиренного.

Как больно временами это вспоминать.

Прошло так много долгих и счастливых лет.

Я был бы может Иванов сейчас, как знать?

Но бог есть, это не случилось – к счастью, нет.

Когда-то девочка и мальчик были

Когда-то девочка и мальчик в семьях были,

Своей любовью эти дети дорожили.

Их мамы с папами всю жизнь дружили,

Они их в жизни горячо любили.

А выросли они совсем не пустоцветы,

И были вместе, как не разлей вода.

И папы с мамой всегда мудрые советы

Для них звучали как верные слова.

Война разбила их давние мечты:

Они мечтали после школы пожениться.

Мечты о счастье порвались в лоскуты…

Случилась на планете новая страница.

Меж их родителями связь не прерывалась,

Решили ждать и с письмами встречаться.

Нет писем долго вдруг, и связь их все ж прервалась…

Кто мог до той причины докопаться?

В войну никто не знал, что может вдруг случиться –

Иль голова в кустах уж, иль грудь в крестах.

Любовь нежданно перед смертью покружится…

Уж не вини их: страшно бывает на фронтах.

Я возвращаюсь в годы детства

Я перестал чему-то удивляться,

Но мне все время что-то не хватает…

Пытаюсь вспомнить лица домочадцев

Вперед

Читать онлайн Леонид Оливсон - Осколки зеркала моей взрослой жизни

Похожие книги