Основы истории философии. Том 2. Философия христианской эпохи - страница 10

По отношению к иудейству христианство было одухотворением, поэтому для староверующих позитивистов, которые особенно не могли примириться с Павловской отменой закона, оно стало вольнодумным соблазном (σκάνδαλον, 1 Кор. I, 23). Для образованных эллинов учение о распятом Боге из иудейского рода было суеверным безумием (μωρία, там же), почему и не многие знатные приняли его (1 Кор. I, 26 и далее); слабые же, обремененные и угнетенные охотно внимали вести о Боге, сошедшем к их уничижению, и проповеди о будущем воскресении к блаженной жизни; их нуждам соответствовало утешение в несчастье, а не религия светлого удовлетворения; противодействие угнетателям обрело в вере во Христа духовную опору, а взаимная поддержка – в заповеди любви мощный побудительный мотив; на материальный и духовный интерес отдельного человека, на личную нравственность и индивидуальное блаженство теперь, после утраты политической самостоятельности, падало гораздо большее значение, чем прежде, для городов и народов, которые в прежние времена либо вовсе не соприкасались друг с другом, либо непрестанно враждовали; объединение единомышленников в единую религиозную общину среди самых разных народов и гражданских обществ стало теперь впервые возможным и приобрело высокую духовную притягательность; существование мировой монархии благоприятствовало религиозной идее единства и проповеди согласия и любви; религия стала необходимостью, которая даже в своих теоретических предпосылках опиралась не на старые национальные воззрения, а на более широкое, менее поэтичное, более рефлексирующее сознание тогдашней современности; перед искусственными, интеллектуально-аристократическими, чуждыми народному мнению попытками переосмысления и слияния, каковые возникали особенно в позднем стоицизме и неоплатонизме – попытками, которые не осмеливались и не могли удержать древнеэллинский принцип в его первоначальной форме перед лицом христианства, – более простая и народная евангельская доктрина должна была одержать победу; аллегорическое толкование мифов было лишь доказательством того, что в глубине души их стыдились, и потому подготовило торжество христианства, которое открыто отвергало их; в нравственном же отношении, после распада этической гармонии, существовавшей в период расцвета эллинской древности, при прогрессирующем нравственном вырождении спасение виделось прежде всего в очищении через отречение от мира – в «распятии похотей и страстей» – и в обращении к такому этическому идеалу, который не одухотворял и не преображал художественно естественную жизнь, но возвышал дух над нею. Для многих весьма действенны были страх перед угрожающими адскими муками и надежда на обещанное спасение и блаженство соучастников Царства; но и кровь мучеников, благодаря вниманию и уважению, переходившим с их личности на их дело, стала семенем Церкви.

Противоречие между иудейством и эллинизмом повторилось в ограниченном смысле и мере, обусловленных общностью христианских принципов, внутри самого христианства как противоречие между иудеохристианами и языкохристианами. Иудеохристианство соединяло веру в Иисуса как Мессию с соблюдением Моисеева закона; языкохристианство же исходило из Павловского понимания христианства как оправдывающей и освящающей веры во Христа, независимой от дел закона. Это противоречие, при общем признании Иисуса Мессией и принятии Его нравственного закона любви, было преодолено силой христианского стремления к единству (особенно господствовавшего в смешанных общинах, таких как римская), был установлен общеапостольский канон Писаний, близкий к нашему, который присоединяет к первым трём нашим Евангелиям, отвергая прочие, Евангелие от Иоанна и связывает с ним собрание апостольских писаний, и была основана древнекатолическая церковь, понимавшая христианство по существу как новый закон любви при отмене Моисеева обрядового закона на основе веры во Христа и определявшая содержание веры в законодательной форме через правило веры, в связи с формированием новой иерархической организации.