– Нет, папа, не помню. Это было ужасно давно.
– Все происходило в буфетной, где вы, ребята, обычно ели, так вот сидите вы за детским ужином и рассказываете Энди, как было дело, и Анна говорит: «Бог мой, Дэвид, как интересно! А что было потом?» Тогда этот вредный старикашка, которому было тогда лет пять-шесть, открыл рот и сказал: «Может, это и интересно тем, кого волнуют такого рода вещи. Но у нас в Рочестере медведи не водятся».
– Слышал, наездник? – сказал Дэвид. – Вот какой ты был тогда!
– Ладно, папа, – сказал Эндрю. – Лучше расскажи ему, как он ничего не хотел читать, кроме комиксов, во время нашего путешествия по Эверглейдсу[9]. Все ему было неинтересно после той школы, куда он ходил осенью, когда мы были в Нью-Йорке, и где он стал настоящим снобом.
– Я все помню, – заторопился Дэвид. – Не нужно папе ничего рассказывать.
– Ты с этим справился, – сказал Томас Хадсон.
– А как же иначе? Вот было бы скверно, если бы я таким остался.
– Расскажи им, как я был маленьким, – попросил Том-младший и перевернулся на живот, держа Дэвида за лодыжку. – Никогда мне не быть таким паинькой, как в твоих рассказах о моем раннем детстве.
– Я был хорошо знаком в то время с тобой, – сказал Томас Хадсон. – Странный ты был человечек.
– Он был странный, потому что жил в странных местах, – заявил младший сын. – Живи я в Париже, Испании и Австрии, тоже был бы странным.
– Да он и сейчас странный, всадник, – сказал Дэвид. – Для этого ему не нужен экзотический фон.
– Что еще за фон?
– У тебя его нет.
– Нет – так будет.
– Помолчите – пусть папа говорит, – остановил братьев Том-младший. – Расскажи им, как мы гуляли с тобой по Парижу.
– Тогда ты еще не был таким странным, – сказал Томас Хадсон. – Малышом ты был благоразумным. Мы с мамой оставляли тебя в бельевой корзине, которая была твоей колыбелькой, в той квартире над лесопилкой, где тогда жили, а большой кот Ф. Кис ложился клубком у твоих ног и никого близко не подпускал к корзине. Ты называл себя Г’Нинг, и мы тоже стали называть тебя Г’Нинг. Г’Нинг Грозный.
– Откуда я взял такое имя?
– Услышал что-то похожее в трамвае или автобусе. Или звонок кондуктора.
– А по-французски я тогда не говорил?
– Говорил, но неважно.
– Расскажи что-нибудь из того времени, когда я уже говорил по-французски.
– Позже я возил тебя в коляске, довольно дешевой, легкой, складной, мы доезжали до кафе «Клозери де Лила», там завтракали, я читал газету, а ты глазел на проходящих по бульвару. После завтрака…
– А что было на завтрак?
– Булочка и café au lait[10].
– И мне тоже?
– Тебе добавляли капельку кофе в молоко.
– Это я помню. А куда мы шли потом?
– Я перевозил тебя на противоположную сторону улицы, и дальше мы ехали мимо фонтана с бронзовыми конями, рыбками и русалками, потом спускались к скверу в окружении каштанов, где играли французские дети, а их няньки сидели на скамейках вдоль посыпанных гравием дорожек…
– А налево – Эльзасская школа, – сказал Том-младший.
– А направо – жилые дома…
– Жилые дома и студии со стеклянными крышами, где работали художники, – эта улица шла вниз и налево и была довольно triste[11] от темных камней, ведь дома тянулись по ее теневой стороне.
– А когда это было – осенью, весной или зимой? – спросил Томас Хадсон.
– Поздней осенью.
– Значит, было холодно, у тебя краснели щеки и нос, а мы катили дальше через железные ворота в верхней части Люксембургского сада, спускались к озеру, огибали его, потом поворачивали направо – к фонтану Медичи и скульптурам, и выходили из ворот к театру «Одеон» и, пройдя пару переулков, оказывались на бульваре Сен-Мишель…
