Он сгреб меня еще раз, ударил о шкаф, вытащил к входу и бросил под умывальник, к ведру.
– Вот. Теперь ты на своем месте. Что, пошли покурим, мужики? – очень весело и непринужденно закончил он.
Мужики даже не шелохнулись всё это время. Они молча, неторопливо накинули куртки и пошли курить. В вагоне повисла тишина.
Я выполз из-под раковины и посмотрел в зеркало. Подбородок был залит кровью. Умывшись, я оценил ущерб. Нос был цел, но болел ужасно. Верхняя губа лопнула, зуб под пробоем слегка шатался, но вроде бы уцелел.
Я прислушался. Курили они молча. Найдя самую пустую бутылку водки, я вылил остатки и стал ждать. Розочку сделать я не решился, подумал, что получу ее в процессе.
Я долго стоял у двери с поднятой бутылкой, но ноги дрожали и подкашивались. Прошло минут десять, я отошел к раковине и облокотился на стол.
Гена с Булатом зашли вдвоем и захлопнули дверь.
– Колю погулять отправили. Успокоится немного. Ты это… зря с ним так. Он мужик резкий. О… дай-ка это сюда. – Гена на правах миротворца попытался забрать бутылку у меня из рук. Я обиженно не поддавался.
Странно, даже самые отъявленные гопники моего двора разнимали тех, кто лезет избивать кого-то столь беззащитного. Прилететь разок могло всем, но избиение было делом мразным. У этих говноедов порядки другие.
Я прошел к столу и бахнул стопарь. Зажевал муксуном. Вариантов было немного. Подростковый максимализм рьяно цеплялся за попытку его прибить, но едва ли бы это вышло. Военный, афганец, охотник, просто огромная злобная дура. Хоть ему было и за пятьдесят – он легко переломает меня даже одной рукой.
Гордо уйти в ночь и искать своих? Там был мой Евген. Этот – ветеран чеченской. Я часто бывал у него дома, пару раз помогал с математикой его сыну и один раз даже был припахан перестилать полы в его бане. Евген на трассу ездил с карабином и отлично стрелял кроликов прямо с «Урала», на ходу. Он, скорее всего, тоже уже был в дрова. Увидит меня избитого сейчас, пойдет с карабином сюда, и хрен я его остановлю.
В уазик к Габуру тоже не хотелось.
Молча я прошел во вторую половину вагона, закрыл дверь и упал на шконку, забыв про спальник.
Меня затрясло, и я начал реветь. Бессильно, по-детски, навзрыд.
08.08.2010
Мы ехали на край поселка. Он был небольшим – около пяти тысяч человек. Шесть пятиэтажных домов, растянутая вдоль железной дороги одноэтажная застройка, пять магазинов и два кафе. И – дневная опустелость. Редкий шум поездов, далекий вой бензопилы, пару разгоняющихся на окраине машин. Днем в деревнях тихо. И неуютно. Редкие штрихи облагороженности: благоустроенные тротуары, ровные дороги, красивые фасады – всё это у нас монополизировано столицей. Питеру досталась красота исторической застройки, Казани и Уфе – национальные монументы, всем остальным – обветшалое запустение.
Мы прокатились вдоль всей деревни и съехали с дороги в просеку. За ней располагались дачные участки, ровно отмеренные еще советской властью. Старые, под стать большинству владельцев сотни разномастных покосившихся домиков. Здесь ранней весной и поздней осенью толпы пенсионеров, утопая в грязи, катали по обочинам свои тележки. Дорога размывалась так, что ничего, кроме гусеничной техники, проехать по ней было не в состоянии. Метров в пятидесяти от последнего домика начиналась дорога к моему старому блокпосту. Василич, местный делец, которому я собирался продать песок с этой дороги, как раз выходил из машины у ее начала.
