Читать онлайн Яся Белая - Отправляемся в полдень

1. ОТПРАВЛЕНИЕ

Ибо сказано: во время благоприятное
Я услышал тебя и в день спасения помог тебе.
Вот, теперь время благоприятное,
вот, теперь день спасения.
2Кор.6:2

...наслаждение непристойно…

Но я наслаждаюсь.

Когда мы танцуем. Он всегда ведет — легко и уверено. И я теряю голову от его силы и нежности. В такие моменты все смотрят на нас, а мы лишь друг на друга. И мне нравится чувствовать, как исчезает мир. Остаёмся только мы и бескрайний космос вокруг.

Но я наслаждаюсь.

Когда он смеётся, нарочно злит меня и ласково дразнит. Нравится видеть его спросонья, взъерошенного. В такие моменты он кажется совсем молодым.

Но я наслаждаюсь.

Когда его руки скользят по моему телу и дарят нежные ласки. Когда его губы — горячие и твердые — овладевают моими. Когда он страстно берёт меня, а я выгибаюсь и кричу под ним. Для него. Путаясь пальцами в волосах. Шепча имя.

Как-то он сказал:

— Ты пробуждаешь во мне самые низменные инстинкты и самые возвышенные чувства. Как мне жить с этим противоречием?

Я ответила:

— Учись у меня.

Он — мой господин, мой супруг, мой возлюбленный.

…мой единственный.

Он создал меня из пепла и руин. Подарил крылья, пригласил в полёт.
И мне страшно однажды проснуться в мире, где не будет его улыбки. Я не хочу в тот мир.

Там…

2. ГУДОК

— Позырь, ангелы!

Тотошка счастлив донельзя. А мне как-то поровну.

— Пофиг, — говорю. — Они вечно тут шастают. А будешь на них зырить — зеньки повылазят, так-то.

Сижу на холме. Коленки обняла, вверх пялюсь. Тотошка, пёсомальчишка, покорёженный, скачет рядом.

Тёплый ветерок лижется, норовит кинуть в лицо мои же лохмы. Они у меня, как говорит баба Кора, цвета заката.

— А я через стёклышко! — канючит Тотошка и хвостом вовсю вертит. Знает, что против его хвоста я не устою.

— Тада лан, — бросаю равнодушно и откидываюсь на спину.

Трава мягкучая, зелёная, а небо офигительно чистое, не как в Залесье. А в небе, вон, ангелы. С огненными крыльями и рогатыми мордами.

— Они же красивые?

— Кто знает…

— И живут в Небесной Тверди, ведь да? — он разглядывает пылающие фигуры через прокопчённое стёклышко. Моя школа. Ветер колышет его уши. И что-то колышется и щемит в груди. К этому чему-то хочется прижать его голову, уткнуться в нежную шерсть на макушке и прошептать: «Дурында!». И улыбаться глупо. Накатывает вот…

Отворачиваюсь, промаргиваюсь и только вспоминаю, что он спросил.

— А, да, — говорю, — а где же ещё. Они ж ангелы.

Тотошка подбегает, присаживается рядом, заглядывает в лицо.

— Лизни только, — лениво грожу я.

Он фыркает:

— Придурошная! Больно надо! — и шпыняет меня в бок. Я тоже тыкаю кулаком, куда достала. Через минуту, молотя друг друга, катимся кубарем вниз. Сдаюсь первая.

— Всё, заканчивай!

Он тяжело дышит. Сидит на задних лапах в раскорячку, молотит хвостом.

— Ну ты и бешеная, — говорит наконец. — Я ж спросить хотел.

Даю по загривку — а чё, пусть знает, как на старших вызверяется — и киваю:

— Валяй… — падаю опять на траву, руки в стороны, заплющиваюсь.

— А если залезть на Дом-до-неба — увидишь Твердь?

Аж вскакиваю.

— Сдурел! Если падший увидит Небесную Твердь — он сгорит в синем пламени. Грех!

Делаю страшные глаза и стараюсь говорить грозно.

Он хохочет.

— Ужо я вам задам! — доносится с той стороны холма, возвещая, что баба Кора нас нашла и трёпки не избежать.

— Давай спрячемся? — предлагает Тотошка, а сам аж подпрыгивает на месте. — Пусть эта ластоногая нас поищет!

— Не смей называть её так! — цыкаю я и выпаливаю первое, что пришло: — А то буду дразнить тебя собакохвостым вислоухом.

Он проникается и грустнеет.

Баба Кора нагрянывает или нагрядает, — не знаю, как точно, — но выглядит это внушительно: тётка метр восемьдесят ростом в малиновой рубахе и с ружьём.

Торопеем.

Не, стрелять в нас она не будет. Просто назад пойдем через базар. А там без ружья никак. Мы такие-сякие. Вечно ей проблемы делаем. И если Тотошку можно оттаскать за ухо, то мне-то, дуре двадцатилетней, должно быть стыдно. И мне стыдно.

Потому винюсь:

— Ну прости! Так хотелось увидеть небо!

— Будет вам небо в алмазах, если Тодор до вас доберется! — печально качает головой баба Кора и блестит на нас очками. Очков — две пары, так как глаз — четыре. Так я учила таблицу умножения на два.

Вешаю голову:

— Ну, правда, прости, не подумала…

— А пора бы уже! Здоровая!

Тотошка прыгает вокруг и тараторит:

— Не злись! Не злись!

— А вот и не буду! — с показным равнодушием говорит она. — Нужны вы мне — нервы тратить. Пусть вас Тодор со своими кашалотами сцапает и втулит кому-нить за гроши, как ту Арнику.

— Ну Арника ж страшная была, а нас-то почему за гроши?! — обижается Тотошка.

— А за твою тощую тушку никто больше и не даст. С тебя ж даже пирожки не сделаешь — кости одни!

— Ну почему как я, так сразу пирожки! — он плюхается на задницу в знак протеста и возмущенно складывает руки на груди.

— Пошли, Юдифь, а он поторчит тут сам — узнает, — баба Кора хватает меня свободной клешнёй (ну а чё, если у неё вместо одной руки — клешня, как у краба?) и волочёт прочь.

А мне жалко Тотошку и страшно за него.

***

— Да раз твою же ж мать! — орёт Карпыч. — Всем глаз на ж**у натяну! Будете у меня землю жрать!

Карпыч всегда орёт на поезда.

А они обычно идут мимо. Пассажиры выкидывают из окон всё подряд, а ему потом выгребай. Ведь начальство приедет, и тогда уже он сам выгребет по полной. Выгребать Карпыч не любит — ни мусор, ни от начальства.

Собрав всё выброшенное в одну кучу, поджигает из огнемёта и плетётся назад в будку.

Тут топчан, заваленный тряпьём, стопа древнючих бумажных газет, колченогий стул, берданка да кухонный синтезатор.

Синтезатор — штука хорошая. Клацнул пару раз рычажками — и вот она, жратва-то. Правда, хлеб, вода и самогон выходят у него погано, но зато лук и селёдка — вполне съедобно. Карпыч на него не орёт, что вы, ни-ни. Кормилец же. А ну навернётся! Старенький. Лет пятьдесят назад помереть должен был. А всё жужжит и кормит.

А ещё есть часы. Большие. С маятником. Они упрямо идут. Зачем-то считают время неизвестного дня в неизвестном году. Потому что часы есть, а календаря нет.

Карпыч достаёт нехитрую снедь, чмокает синтезатор в табло: спасибо, мол, отец родной, — и идёт к подоконнику.

Стола нет. Ест на газете. Чавкает гнилыми зубами и читает. Некоторые буквы, а с ними и слова, похожи на нынешние. И получается занятная игра, головоломка целая. За пятьдесят лет Карпыч не разобрал и страницы. Долго крутил неприятное слово «кризис». Так и не понял, но созвучно было с анусом.

Что такое анус — Карпыч знал. Потому и решил для себя: кризис — значит, ж**а.

Ага.

Ещё нравилось ему слово стрелочник. От него веяло родным. Только вот сообразить Карпыч никак не мог, отчего стрелочник-то во всём виноват. И жалел беднягу.

Пообедав, собирает остатки и кидает в топку. Та довольно взрыкивает, прожора. Озаряет комнату яркими всполохами своего насыщения.

Её Карпыч тоже любит, но, не так, как синтезатор.

— Ты не боись, — говорит мне, заваливаясь на топчан прямо в фуфайке и в сапогах, — мы ещё погудим.

И снова заводит байку про «Харон». Есть, дескать, поезд такой. Ездит он по всему белу свету. Собирает праведников. Где бы тот праведник ни жил, хоть в самой чёртовой дыре, приедет за ним состав с голубыми вагончиками, оттуда высунется старикан и гаркнет: «Ты, что ли, такой-то? Садись уже, не задерживай. Отправляемся». Вскочит счастливец, билет сияющий покажет, сядет у окна и чухнет прямиком в Небесную Твердь. А там селёдка и самогон уже настоящие. И небо в алмазах. И солнце играет крашеными яйцами…

А ещё Карпыч говорит, что у него есть билет на этот самый поезд.

Хотя никогда не показывает.

Но я ему и так верю.

Мне и самому хочется, чтобы они были — и поезд тот, и билет на место у окна.

***

Я ведь чётко усвоила: Дом-до-неба под запретом, а все-таки потащила туда Тотошку! А теперь его, одинокого, найдёт Тодор и пустит на пирожки.

Проклятый дом! И дался он мне! Падшие любят рассказывать, что в Далёкие времена таких домов было видимо-невидимо. Целые города! Только я не верю. Кто мог строить такие дома? Разве что ангелы? Только ангелы домов не строят, они охраняют Розу. Там, на крыше Дома-до-неба, растёт удивительная Роза Эмпирея. Самая прекрасная из всех. Её лепестки — белее облаков. И она сияет. Так про эту розу написано в книге. Единственной книге о Боге, которая есть у бабы Коры. Вернее, вообще в единственной книге, которая есть.

Эта книга так и называется «Божественная».

Я спрашиваю как-то бабу Кору:

— А это смешно? Не хочу читать, если не смешно. Потому, что тупо это — просто читать. Никто ж не читает.

— Я читаю! — говорит она, поправляет очки и глядит сурово.

Баба Кора, как говорит Гиль, капец-какая-умная. Это потому, что она пришла из-за Сумрачного Леса. Там все умные. Только рассказывать об этом она не любит. Она вообще не любит рассказывать.

Я обычно начинаю ныть:

— Ну, чё трудно сказать, про чё там…

Баба Кора даёт мне подзатыльник и тычет носом в буквы:

— Читай, там всё сказано.

Она сама научила меня читать.

И я, вздохнув, читаю:

Увидеть Сущность, где непостижимо
Природа наша слита с божеством.

Там то, во что мы верим, станет зримо,
Самопонятно без иных мерил;
Так — первоистина неоспорима.[1]

Фиг что поймешь. Половины слов и умная баба Кора не знает. И даже Гиль. Но читаешь и начитает вибрировать внутри. И будто крылья растут. И небо обнимает тебя. И солнце лыбится, как дитёнка. Это потому что книга — божественная…

______________________________________

[1]Данте Алигьери «Божественная комедия», Рай, Песнь вторая. Первое небо – Луна.

3. Глава 1. Черт с ним, с промокодом!

… красота умерла полтора столетия назад…

… агония затянулась…

.. наслаждение непристойно…

Слова — листьями на ветру. Не мои. Ветер бросает их под ноги, шуршит ими. И в уличном кафе, где сидим мы с Машей, становится романтичнее. Здесь царит удивительная бездумная лёгкость. Ею веет от столиков на тонких металлических ножках, от складных деревянных стульев, от кованого заборчика вокруг клумбы, от яркого, так подходящего к осени, кустика рыжих дубков. Будто время остановилось и никуда не надо идти. А между тем город уже проснулся и спешит по делам. Вон к серым корпусам моей альма-матер, что как раз напротив кафе, тянутся студенты. По трассе справа шумят машины, а слева — деловито тарахтит трамвай.

Самое начало октября.

В наших краях ещё тепло, но деревья уже хохлятся и роняют листву, словно заранее сетуют на грядущие холода.

Листья, ветер и красивые фразы из ниоткуда — им и мне к лицу осень.

— Ты о чём вообще? — спрашиваю Машу.

У подруги модная стрижка, волосы крашены перьями. А из-за подводки и без того выразительные голубые глазищи кажутся нереальными. На Маше белый топ с чёрной кошкой и брендовые джинсы в обтяжку. Фотомодель просто.

Она злится на меня.

— Опять не слушаешь!

— Прости, отвлеклась. Книга, значит? — сижу, покачивая ногой, верчу кофейную чашку.

— Она самая, — Маша прикладывается к пивной кружке. Поднимает руку, и становится видна татуировка: чёрно-красный змей обвивает запястье, таращится недобро и всё на свете знает.

— Видишь, слушала! — чуть подначиваю я.

Она угукает и кивает:

— Так вот — это сама крутая книженция всех времён и народов! Читаешь — и как три-дэ фильм. Супер!..

Её перебивает звонок, это отец. Я работаю у него в фирме, так что получается он мне одновременно родитель и начальник. Удобно.