Музыка резонирует с душой, и слова кажутся моими. Все, до последней буквы. Уже не просто подпеваю — чувствую это...
Маша меня всегда ругает, что люблю старьё. А я не могу не любить.
…поезд на небо уносит отсюда
Всех тех, кому можно хоть как-то помочь...
Замирают последние аккорды, и в ВК мигает сообщение от неизвестного мне пользователя. Открываю. Меня приглашают заглянуть в бестселлер Сергея Адова «Битва за розу». Да, именно приглашают в книгу, а не к чтению её.
Тизер впечатляет: «Книга Сергея Адова — живая. Открывая её, вы в буквальном смысле попадаете в другой мир, полный загадок и опасных приключений. Вы готовы к головокружительному путешествию в Страну Пяти Лепестков? Тогда пройдите по ссылке».
Ух, вот прям вот так! Крутого вы мнения о себе, господин Адов. У меня сегодня как раз злости на ха-а-ароший такой коммент. Так что держитесь, звезда Рунета.
Кликаю по ссылке на книгу… и слышу голос. Слова — одно за другим — будто всверливаются в мозг. Странные, недобрые, уводящие...
«Интердикт[1] первый: Наслаждение.— Произносит незримый декламатор тем тоном, каким обычно словесно обозначают название произведения. И читает дальше — наставительно, монотонно: — Запомни, дитя моё, наслаждение непристойно, ибо наслаждающийся теряет истинное зрение и ему уже не прийти в Небесную твердь. Только страдание и горе могут просветить тебя и сделать достойным вхождения в Сияющий Чертог. Запомни, дитя...»
…Мир утекает из-под ног, словно я на краю водопада. Предметы распадаются на составляющие, те превращаются в слова, слова дробятся на слоги, брызгами разлетаются буквы… И я падаю в этот буквенный водоворот.
Меня оглушает тишина. А потом снова слышится голос — теперь уже мудрый, старческий. Он напоминает: наслаждение непристойно.
И начинается дождь.
________________________________
[1]Интерди́кт (лат. interdictum — "запрещение") — в римско-католической церкви временное запрещение всех церковных действий и треб (например, миропомазания, исповеди, бракосочетаний, евхаристии), налагаемое папой или епископом. Здесь: запрет вообще.
4. ГУДОК ВТОРОЙ
Весна лезет внутрь нагло и зелено. А в башку — дурные мысли: а чё, всё зеленое — такое наглое? Вон, даже Разрухи, что отсюда, с холма, отлично видать, все заплела. Там в Разрухах дома облезлые, безглазые. Зыришь на них и кажется, вот рухнут, такие трухлявые. Железки там разные, когда ветер, скрипят. А ещё машины всякие. Торчат, будто из земли и повсходили. Вот такими драными и негодными. Но Гиль говорит, что и годное есть и всё равно в Разрухи ходит — ищет всякое. Гиль у нас мастер. В его холщине всяких деталей полно.
Зырю на Разрухи с тоской — туда бы, полазить. И весну потрогать. Трава на холме вон мягкучая какая, может и змеи те зелёные, что по домам ползут, тоже мягкие.
А ваще хрен с ней, с весной. Там Тотошка один!
— Вернемся, а?
Тереблю бабу Кору за рукав и подскуливаю.
— Нет! — отрезает она. — Пусть умнеет.
Скисаю:
— Умнеть долго. А кашалоты, монстрилы эти, — они ням и схрумали. Ну, давай?
Пока я её убалтываю — несётся сам. Только взрослые в сторону — сразу на четыре мосла. Пыль столбом, и задние лапы впереди. Уши по ветру, морда радостная. Гад.
Тотошка, вон, любит весну и за хвостом погонять.
А у меня из-за него в душе пискляво и тоненько-тоненько… воет…
Уууууу… Убила б…
Вернулся!
Реветь не буду, перетопчется.
Но, блин, самой хочется на четвереньки и носится по-тотошкенски.
