Ребята разразились аплодисментами.
И тогда Пулудья проявила историческую наглость, вписав черную страницу в их семейные хроники. Завороженная, она сказала:
– Когда я вырасту, я выйду за Янниса!
Катастрофа! Все волшебство и очарование развеялись, пропал и восторг!
– А кто ты такая, чтобы выходить за Янниса? – презрительно спросил Антонис.
– А откуда ты знаешь, захочет ли Яннис на тебе жениться? – поддакнула Александра.
И даже Александр, который обычно ее поддерживал, сказал:
– Да, откуда ты знаешь?
Покрасневшая, пристыженная Пулудья опять прижалась лбом к стеклу двери, но куда ей было теперь смотреть на Янниса! Ей снова захотелось, чтобы земля поглотила ее, и она притворилась, что смотрит на струйки воды, которые лились с деревянной крыши веранды, разбивались об перила, превращались в водяную пыль и разлетались прочь.
Антонис сказал ей:
– Морда просит утюга!
Александра строго осадила его:
– Антонис, ты же знаешь, что мама против, чтобы ты говорил такие слова!
– Но она задается! – возразил Антонис.
– Весьма задается, – сказала Александра. – Но все же не говори грубых слов!
Александр открыл было рот, чтобы что-то сказать, но передумал. Вместо слов, он отломил кусочек от своего кренделя и предложил Пулудье. Но она, не оборачиваясь, подняла плечо в знак отказа. Александр хотел сунуть кусочек ей в руку, но она отдернула и руку.
И чтобы Александр не огорчался ее капризами, Антонис сказал:
– Дай лучше мне! – и съел.
И Александра сказала:
– И мне!
Александр отломил еще кусочек и дал ей.
А поскольку Пулудья так и не обернулась, Александр положил крендель на стол, взял стул, поставил его рядом с ней и залез на него, чтобы поглядеть, на что она там смотрит. Он вертел шеей и так, и эдак, прищуривался, но ничего не увидел. И после всех своих тщетных попыток, он слез со стула и потребовал в утешение свой крендель.
Но от кренделя остался лишь небольшой кусочек, крошки и несколько семечек кунжута, разбросанных по столу.
Александр рассердился, топнул ногой и сказал, что хочет целый крендель. И завязалась ссора.
Обиженная Пулудья обернулась на шум, Яннис снаружи прижался лицом к стеклу, и тут тетя Марьета и дядя Гиоргис вышли из кабинета дяди Жоржиса.
Дела были плохи, к тому же Александр уже начал хныкать.
Антонис поспешно шагнул к нему и сказал:
– Если ты заплачешь, я скажу тете, что ты говорил офицеру: «Эй ты»!
И одновременно открыл Яннису, который стучал в стекло.
Александр проглотил слезы, Пулудья – обиду, и все четверо вдруг вспомнили, что мисс Райс очень больна.
Вошел, смеясь, дядя Гиоргис, тетя Марьета шла за ним следом. Она не смеялась, на самом деле она выглядела очень мрачной, а брови ее были изогнуты точно два знака тильды.
Дядя Гиоргис, увидев сына, сказал:
– Ба, Яннис, что ты здесь делаешь?
Но когда Яннис ответил ему: «Мама послала меня спросить, кто болен», дядя доктор повел себя как-то странно.
Он похлопал Янниса по плечу и сказал:
– Никто не болен! Давай, пошли домой!
Тем же вечером, сидя на своих кроватях, после того как Афродита переодела их ко сну и умыла, но некому было завить волосы девочек на бумажки, два брата и две сестры при потушенной свече и опущенных москитных сетках вполголоса обсуждали события дня.
– Хотела бы я знать, – начала Александра, – почему нам не сказали правду!
– Да, почему нам ничего не сказали, – добавила Пулудья.
– Как это нам ничего не сказали? – удивился Антонис. – Тетя же сказала, что мисс Райс очень плохо и она больна!
