Озорник Антонис - страница 4

– Потому что… – Она остановилась в раздумьях, какую бы причину предпочесть. И решила: – Потому что меня тетя отругает и даст шлепка!

– Трусиха! – сказал брат.

Пулудья воспряла.

– Я не боюсь! – запротестовала она. – Тебе первому известно, что тетиной рукой не больно!

– А что тогда?

– А то! Я просто не люблю, когда меня шлепают!

Антонис пожал плечами, вышел на балкон, схватился за перила и принялся пинать деревянную балюстрадку.

– Вы, девчонки, по любому поводу плачете, – заявил он презрительно. – И сейчас ты нашла повод, будто тетя тебя накажет, а сама ничего не знаешь.

– Так я же знаю, что она меня накажет! – сказала Пулудья. Она вышла за ним на балкон, схватилась за перила и тоже стала пинать деревянную балюстрадку.

– Ничего ты не знаешь! С чего ей тебя наказывать?

– Но ты разве не сказал ей, что это я принесла шарики… ну то есть эти… – проговорила она с отвращением.

– Конечно нет, она меня и не спрашивала.

В замешательстве Пулудья прекратила пинки. Радость и облегчение затопили ее. Ей хотелось расцеловать Антониса. Но она удержалась. И даже спасибо ему не сказала, а только равнодушно заметила:

– А, ну, если так…

Но Антонис все понял: голос сестры уже не был плаксивым. Он глянул на нее сверху вниз через плечо и сказал:

– Тетя Аргини послала меня за тобой. Но у тебя такое чумазое лицо, просто отвратительно… ты вытирала глаза грязными руками, которыми хваталась за свои шарики… фу! какая гадость!

– Нисколечко! – возмущенно воскликнула Пулудья.

– Что нисколечко? Посмотри на себя в зеркало!

Разъяренная, Пулудья подошла к умывальнику, налила воду в тазик и, избегая смотреть в зеркало перед собой, торопливо намылила руки и лицо.

Антонис потопал за ней. С ехидной гримасой он показал пальцем на черные клочья мыльной пены в тазу.

– Все эти смывки, – сказал он, – это смывки от шариков одной юной особы…

Шлепок мокрой руки «юной особы» не дал ему договорить. Антонис обернулся и схватил сестру за растрепанные кудрявые волосы. Разыгралась жестокая, но молчаливая схватка: со стиснутыми зубами, беззвучная, чтобы не услышала учительница в соседней комнате, не подошла и не вмешалась. Ссоры между детьми разрешались самостоятельно, без участия старших. Каждый раз, когда вмешивались взрослые, все делалось только хуже, и после драки братья и сестры по-прежнему оставались в раздоре. Только когда они доходили до конца сами, как только битва заканчивалась, небо над ними вновь прояснялось.

Никто не вмешивался в эту ужасную схватку. И тогда, борясь с братом и чувствуя, что старший ее побеждает, Пулудья яростно проговорила сквозь стиснутые зубы:

– Я все расскажу дяде, что ты меня за волосы тянул! Таким же тихим, сдавленным голосом Антонис ответил ей:

– А я скажу тете, что это ты привела коз к нам во двор!

Пулудья тут же прекратила драку.

– Если ты так скажешь, то ты доносчик! – сказала она.

– Это ты доносчица!

– Нисколечко! Я не доношу ничего!

– И я тоже не донесу, если ты не донесешь!

На этом ссора и закончилась. Без лишних слов брат с сестрой расцепились и с синяками, надутые, но помирившиеся, они спустились на веранду.

Внизу на веранде, вокруг железного трехногого столика собрались все: тетя Марьета, как всегда, расположилась в своем черном кресле-качалке, дядя Жоржис мирно курил кальян, держа за руку Александра – тот задумчиво восседал на табурете с плетеным верхом. Старшая сестра Александра, стоя спиной к перилам крыльца, молчаливо посматривала на тетушку Аргини, прилегшую в глубоком плетеном кресле, и на Янниса – рослого двенадцатилетнего мальчика, своего кузена. Он стоял у стены, с руками за спиной, глазел на море, пренебрегая Александрой, и ни с кем не разговаривал.