Доктор Митрофанова улыбнулась следователю Воронкиной едва заметной понимающей улыбкой: так улыбаются друг другу встретившиеся случайно женщины, которые много и тяжело работают и достигли определенного успеха в своей области. На лице Воронкиной тоже мелькнула понимающая улыбка, и мгновенно обе изобразили на лицах серьезную озабоченность: «Мол, хотите от меня уместного выражения лица, вот вам!» Лидия записала и Митрофанову. Она спросила:
– И где этот директор?
– Ублажает мужа потерпевшей. Боится, что разнесет эту лавочку.
Чем ближе они подходили к месту преступления, тем меньше в коридорах было белых халатов и розовой униформы, тем чаще мелькали белые презервативы (так называли защитные костюмы сотрудников, работающих на месте преступления). «О, господи, сколько ж их тут? В Москве, что ли, ничего не происходит? Ни в кого не стреляют? Никого не режут?» Все больше ситуация напрягала Воронкину, которой не нравился весь этот следственный шабаш, который вообще не напоминал обычно спокойную и вдумчивую работу бригады на месте преступления.
Она совсем обалдела, когда услышала доносящийся из конца коридора приятный баритон Кеши Араеляна, старшего следователя ГУКа (Главного управления криминалистики), и и. о. начальника подразделения. «И его притащили?» На самом деле, Лидия обрадовалась Араеляну как родному. Они пришли в Комитет почти одновременно, оба на второстепенные позиции, оба выросли на службе и относились друг к другу с большим пиететом. Иннокентий Араелян, высокий, красивый, худощавый, потомственный москвич и сын двух патологоанатомов, был прирожденным лидером, энциклопедически образованным криминалистом-аналитиком и, к полному взаимному удовольствию с Воронкиной, педантом. Его единственная странность была в том, что к своим тридцати годам он был не женат, что естественно породило много слухов среди комитетских гражданских женского пола: секретарш и буфетчиц. Говорили, что Араелян нестандартной ориентации, впрочем, эти слухи не помешали ему ни стать старшим следователем, ни претендовать на роль следующего руководителя криминалистической лаборатории. А сейчас он орал своим волшебным голосом:
– Лида, Воронкина, иди сюда, изумительно! Ты только посмотри, ты только представь!
Воронкина, наконец, подошла к палате. Это была огромная для больничной палаты комната, по полу которой с пакетами для сбора улик и щипчиками ползал один сотрудник Араеляна, другой искал отпечатки пальцев, а третий заканчивал упаковку личных вещей из тумбочки потерпевшей и ее постельного белья. По обе стороны от невероятной больничной кровати стояли какие-то приборы, которыми, по-видимому, и восхищался Араелян, стойки для капельниц, трехъярусная белая этажерка на колесиках с банками, кюветами и бесчисленным количеством пузырьков и баночек. Воронкина только посмотрела и сразу спросила:
– А как она ела и, наоборот, ну, это, испражнялась? Как они вообще это делают в коме?
Араелян захлопотал вокруг Лидии, он тыкал в приборы, гроздья трубочек, проводков и темные мониторы.
– Она была семь по Глазго. Это граница, может, в сопоре уже была, даже понимала, слышала, видела. Ах, пИсала? Катетер и памперсы, конечно. Хотя они не какают.
– Как не какают?
– Так раствор поступает, каловые массы не формируются. А почему тебя именно это заинтересовало?
– Мне интересны все системы. Как она дышала, например?
