– Провиан, пой гимн! – крикнул Евстрогий, повернувшись к рабу.
Тот, выступив к жертвеннику, взял кифару в руки и проел пальцами по струнам. Голос Провиана эхом зазвучал под куполом зала.
Зажмурившись, Пантолеон хранил молчание. Он не молился Аресу, и отец об этом подозревал. Тем не менее, покорность сына внезапно смягчила сердце Евстрогия. Опустив руки на плечи
Пантолеона, он поднял взор к потолку.
Покровитель наш, заступник, божественный Арес! Мой сын, мой
единственный ребенок, мое творение, пылко благодарит тебя за тот необычайный дар, который ты послал ему, – прошептал Евстрогий.
Пантолеон с трудом сдержал саркастическую усмешку. В то же время в его душе внезапно возникло чувство жалости к отцу. Невзирая на образованность, Евстрогий был ярым приверженцем многобожия.
«Нет ничего странного в том, что матушка не сумела убедить его принять христианство», – подумал он.
В его воспоминаниях всплыл образ Еввулы. Она умерла совсем молодой, немногим старше того возраста, коего сейчас достиг Пантолеон. В мыслях его возникла ласковая улыбка Еввулы, когда она садилась возле него на корточки гладила по щеке. У Еввулы были черные, как смоль, вьющиеся волосы, которые она всегда собирала на затылке. В ее огромных очах сияла нежность.
– Любезный сынок Пантолеон, – тихо говорила она, склонившись к его уху. – Нет никого, кто бы мог занять твое место в моем сердце!
Конечно, она любила Евстрогия, но то была любовь совсем иного рода. А к сыну она испытывала глубокую теплую привязанность….
Иногда Пантолеон жалел, что успел плохо ее узнать.
– Будем надеяться, что Арес не разгневается на тебя, – прозвучал рядом голос Евстрогия. – Кара богов чудовищна, мальчик мой. Они могут сделать с тобой все, что захотят.
Открыв веки, Пантолеон увидел, что огонь на алтаре успел погаснуть. Провиан закончил петь гимн и собирал угли с жертвенника. В зале висел сумрак.
– Ты очень заботливый отец, но мне тебя жаль, – вдруг произнес Пантолеон.
– Жаль? Почему? – прищурился Евстрогий.
Зная непредсказуемый нрав отца, юноша, тем не менее, сохранял завидное самообладание. Он продолжал стоять на коленях, хотя его ноги уже сильно болели.
– В твоей душе живет мрак, – ответил он, не поворачиваясь.
– Ты прав, – угрюмо сказал Евстрогий и стремительно покинул зал, где находился алтарь бога войны.
А Пантолеон еще долго стоял, застыв перед скульптурой, но мысли его были далеко от молитв. Он продолжал сочувствовать
Евстрогию.
Ночью на море разыгрался шторм. Для ноября это было вполне обычным явлением. Иногда сезоны бурь заставляли суда отложить намеченные плавания. В Никомидии часто зимовали моряки со всего Востока.
Прислушиваясь к рокоту волн, который достигал дома, Пантолеон пытался вспомнить Еввулу. Но как он не старался, в его сознании сохранились лишь краткие эпизоды, в которых она принимала участие. Одно он знал точно – Еввула была очень доброй.
Утром он вновь отправился в школу. После того, как Евфросин хвалил его перед отцом, ему было не по себе, едва он размышлял об учителе. Даже обучаясь среди прочих юношей, Пантолеон так и не сумел избавиться от стеснительности.
Он шагал по узкой улице, ведущей между высокими каменистыми заборами, за которыми располагались густые сады и, хмурясь, представлял грядущую встречу с наставником. Будь на его месте другой юноша, возможно, что его самолюбию бы польстило внимание наставника. Но Пантолеон был серьезным, застенчивым молодым человеком, которого смутил поступок Евфросина. Со свойственным ему простодушием лесть он ненавидел. Но у Евфросина не было причины льстить. Это значит, что учитель ценит его. Но похвала лишь заставила Пантолеона смущаться, а вовсе не воодушевила. Впрочем, Евфросину его не понять. Он вообще уже давно осознал, что окружающие его не понимают, и не обижался на них.
