Парадокс божественного замысла - страница 50

Форма сама по себе не представляет угрозы, пока остается в положении служения – как средство выражения, как оболочка для живого содержания, как временный сосуд. Но как только она начинает восприниматься как цель, как нечто самоценное, что должно быть сохранено ради него самого, она постепенно подменяет собой то, ради чего возникла. В этот момент религия утрачивает свою природу моста и превращается в преграду: вместо того чтобы соединять, она начинает охранять; вместо того чтобы вести, – ограничивать. Поэтому пророческий зов никогда не направлен к утверждению форм, хотя и звучит сквозь них; он не отменяет структуру, но и не позволяет ей стать окончательной. Его адрес – не коллективная идентичность, не общая принадлежность, а то различающее в человеке, что не может быть воспроизведено массово. В этом и заключается его неудобство для всякой религиозной традиции, стремящейся к устойчивости, согласованности, воспроизводимости – потому что пророчество не усредняет, не предлагает общего знаменателя, не объединяет вокруг ритуала или предписания. Оно различает, а потому выводит – не к новому порядку, а в пустыню, туда, где человек снова может услышать, не опираясь на готовое. И делает оно это не для того, чтобы разрушить, но чтобы освободить – от всего, что, даже сохраняя правильную форму, уже перестало быть живым.

Такой поворот невозможен без утраты. Он требует оставить то, что стало привычным, даже если оно свято. Требует выйти за пределы своей принадлежности – к народу, к храму, к тексту, – чтобы снова услышать то, что не укладывается ни в какую принадлежность. Это и есть «тшува» (покаяние) – не моральная исповедь, а онтологический возврат: от внешнего исполнения к внутреннему переживанию, от структуры к различающему вниманию. Это делает пророчество неучитываемым в религиозной логике. Оно не предлагает программу, не рисует путь, не дает метод. Оно говорит только одно: «Обратись», и это обращение не имеет внешнего адреса. Оно касается не конфессии, не ритуала, не формы жизни – оно касается того, из чего исходит само внимание. Пророчество не создает новый порядок – оно возвращает к живому началу.

Когда пророческое обращение не находит внутреннего отклика, когда призыв к повороту остается неуслышанным или интерпретируется как эмоциональное возбуждение, тогда пророческое слово, не изменяя своей природы, начинает обнажать конкретные формы, в которых накопилось наибольшее искажение – не потому, что они сами по себе ложны, а потому, что в них более всего очевиден разрыв между тем, что совершается, и тем, ради чего это когда-то было установлено. Пророк не начинает с критики культа, но он неизбежно приходит к ней, потому что культ, утративший связь с различением, становится главным препятствием для возвращения. То, что должно было быть формой отклика, становится механизмом самоуспокоения. То, что когда-то рождалось из трепета, теперь производится автоматически, по расписанию, в уверенности, что этого достаточно.

И здесь, когда внешняя религиозность окончательно отрывается от напряженного внимания к присутствию, пророк вынужден говорить не об абстрактном повороте, а о конкретных символах, утративших свою прозрачность. Его критика жертв, храмовой службы, праздников – это не отрицание их сути, а диагноз: святое не исчезло, но стало недоступным, потому что его заменили регулярным, хорошо организованным, но внутренне опустошенным исполнением.