Парадокс божественного замысла - страница 49

Поэтому пророки, мистика, голос одиночек – все это всегда оказывается за пределами системы. Она может их признавать постфактум, после смерти, после переписывания, после канонизации. Но в момент их реального звучания система чувствует в них угрозу не из-за содержательного конфликта, а из-за инаковости способа бытия. Живое слово не подтверждается внешними критериями, оно само есть критерий. И потому его нельзя ни опровергнуть, ни утвердить – его можно только услышать или не услышать. А для системы это уже слишком высокий риск. Ведь если Бог говорит сейчас, без посредников, без структуры, без санкции, – то зачем тогда структура?

Вот почему всякая система отвергает живое слово. Не из злобы, не из неверия, а потому что оно не может быть встроено. Его нельзя обработать, оно не поддается внутренней логике институции. И чем живее слово, тем большей становится угроза.

Так подлинное пророческое слово, не укладывающееся в параметры допустимого и не поддающееся институциональной обработке, оказывается не реформаторским, а разрушительным по отношению к самой логике упорядоченной религиозности. Оно не стремится улучшить или дополнить, не предлагает корректировку программы, не входит в диалог с существующими структурами, потому что его задача не в том, чтобы найти более удачную форму выражения, а в том, чтобы выявить ложную стабильность, в которой форма уже подменила присутствие. И когда такой голос возникает, он не ставит вопрос о правильности устройства – он ставит под сомнение само основание, на котором зиждется это устройство. Он не нуждается в новом языке, потому что говорит вне языковой системы власти; он не стремится к признанию, потому что его достоверность не требует подтверждения.

По этой причине пророк никогда не зовет к новому порядку – он зовет к внутреннему повороту. Там, где религия предлагает новый синтаксис, он требует новой способности слышать. Там, где система предлагает очередной проект преобразования, он обнаруживает, что без изменения сердца никакая форма не будет нести присутствие. И отсюда начинается то, что нельзя стабилизировать: настоящее.

Пророческий призыв никогда не был призывом к новой структуре. Он не предлагал иной культ, не создавал альтернативный институт, не заменял одну ритуальность другой. Его цель не в том, чтобы изменить внешний порядок, а в том, чтобы нарушить инерцию внутреннего. Не форма подлежала обновлению, а само сердце человека. И потому голос пророка всегда направлен не на реформу, а на обращение – не как акт идеологического выбора, а как сдвиг в самом способе быть. Там, где система ищет правильного культа, пророчество ищет способного услышать. Там, где религия предлагает шаблон, пророк указывает на разрыв, из которого может начаться настоящее.

Этот поворот – не внешняя корректировка поведения, не отказ от прежней обрядности ради новой, не этическое усовершенствование. Он связан с тем, что в библейской традиции обозначается словом «шув» – возвращение, но не к закону, не к храму, не к общине, а к присутствию. Это поворот не к религии, а к реальности, в которой Бог больше не представляется, а является, поэтому пророки говорили о сердце, а не о культе; о милости, а не о жертвах; о правде, а не о ритуале. И не потому, что отвергали прежнее, а потому что видели: прежнее стало самоцелью, оболочкой, в которой исчез тот, ради кого все было.