Я не связал с Горбатовыми свое сильнейшее впечатление от равноценной, в общем, Серовой кинозвезды Татьяны Окуневской.
Она мелькнула за штакетником – запомнились зубы необыкновенной белизны и слова нашей домработницы: “Какая интересная женщина!”
За это воспоминание Татьяна Кирилловна (ее чаще называли и люди заметно помоложе Татой) на меня очень сильно рассердилась при началах нашего знакомства: мне уже было за тридцать, а я сказал, что впервые увидел ее ребенком – и зачем напоминать о пугающей разнице лет?! Но я все же расположил ее постепенно к себе рассказом о детском соседстве. К тому же не стал спорить, когда ругала она Горбатова, а заодно и Симонова.
Тату Окуневскую чуть ли не в тот же год, когда увидел я ее, прекрасную, с нашего дачного участка, посадили.
Но на меня, могу теперь сказать, произвело большее впечатление исчезновение с того же участка дамы, ни облика чьего не помню, ни имени – а знал ведь и называл тетей… нет, вылетело из башки имя мамы Пашки Павлова.
Этот Пашка имел примечательное влияние на мое будущее своим враньем про футбол.
Он все лето не уезжал с дачи, но непрерывно рассказывал про футбольные матчи, которые якобы видел прошлым летом (а был он старше меня вряд ли больше чем на год).
В общем, врал не врал, но рассказывал он мне про футбол едва ли не талантливее, чем Синявский по радио. И, когда на дачу Пашку больше не привозили, я сделался достойным его последователем и преемником. Врал так, что кузина Жени и Павлика Катаевых Инна – девочка повзрослее меня, ученица хореографического училища (она и стала потом балериной) – просила: “Поври еще”.
Я запомнил маму Пашки Павлова из-за ее рассказа о том, как устроен сортир в самолете – реактивной авиации еще не было, самолеты летали низко.
И вдруг мне сказали, что тетю… ну убей забыл, как мы, дети, ее называли… посадили.
Тата написала мемуары с массой страшных деталей быта в заключении – и я, когда читал их взрослым, думал про маму Пашки Павлова, чье имя запамятовал.
После покупки Константином Михайловичем новой дачи я увидел Толю Серова в Москве во дворе своей школы.
Первым жильем Симонова как признанной знаменитости стал дом на Ленинградском шоссе – там, где впадала в шоссе наша Беговая улица. Дом в округе называли ажурным – лоджии дома полупрозрачно закрывала витая (вроде дикого винограда) лепнина. Жили за декоративным фасадом не последние в Москве люди – директор стадиона “Динамо” Буров, например.
Толя мог учиться в нашей сто сорок шестой школе (теперь в ней станция переливания крови) – рядом с кружевным домом была только женская. Но не учился – и зачем приходил к нам, не понимаю. Мы разговаривали с ним, как старые, но давно утратившие связь знакомые: в разговоре не чувствовалось заинтересованности.
Я долго не видел Толю, но слышал, что его перевели в Чоботовскую школу – это за станцией Переделкино. Школу, знаменитую мичуринским садом (о нем писала “Пионерская правда”). Мичуринским садом Анатолий Серов-младший не увлекся, продолжал куролесить, и не без озорной выдумки.
Кроме мемориального шалмана над прудом был еще и в рифму ему шалман возле железнодорожной платформы.
Однажды (впрочем, не уверен, что однажды) ученик шестого, кажется, класса Толя забежал перед школой выпить водки с пивком. И, как назло, не успел школьник поудобнее усесться за выпивкой, как вошла учительница – то ли случайно зашла, то ли увидела любимого ученика через окно.
