терзающих бытом в ненужной семье,
несчастных, неумных, недружных с моралью,
внимательных, очень богатых к себе…
Но только к народу и месту прижился
и вник в распорядок, законы и лад,
лишь только привык и со всем примирился,
приходит простая пора умирать…
Дом Бога или дворец людей?
У храмов несчастные и побирушки,
стада обездоленных, гнильных, больных
и баб разведённых, безумных старушек
и чахлых подростков, сироток чудных,
опутанных змием зелёным, зловонным,
обвитых обманом и личной тоской,
живущих в дерьме и печали бубонной,
с остывшей душою, с горячим виском,
кустарных умельцев, семей безземельных,
искателей Бога в умах, за дверьми,
безруких, безногих, худых, бессемейных,
увечных солдат без детей и с детьми,
изменниц, изменников, злых и страдальцев,
босяцких, голодных и бедных, как гриб,
юродивых и одиноких, скитальцев…
Но Бог и богатство для тех, кто внутри…
Афганец
Глаза твои – дольки чесночных зубцов.
В них глянцевый порох по чёрному кругу,
с перчинкой внутри, как у рьяных волков,
что выгрызут сердце, оттяпают руку.
Надбровные дуги – почти козырёк,
а брови, как зубья пилы циркулярной.
Живут в тебе искры и бурный поток,
и силы быков и медведей полярных.
Орлиный твой профиль с густой бородой,
а горский акцент выдаёт дух бунтарства.
Ты – зверь, что живёт то борьбой, то войной,
что прям и опасен, горяч в постоянстве.
Твой идол – Аллах, что всеместен, незрим.
Ты весь в камуфляже, оружии, берцах,
глядишь на туман, на горения, дым
и тычешь мне дулом в пленённое сердце…
Мертвецкие лица, как воск или мрамор,
уже стали сутью сложившихся норм.
Портреты пронизаны скукой и драмой,
с синтетикой духа, акриловых форм.
Улыбки, как баннеры или растяжки,
натянуты лишь для продажи себя.
Морщины, рубцы, обвисания, стяжки
скрывают уколы, косметика дня.
В любой угасание, дряблость и сальность.
Старение взрослых и третьвековых.
Круглеет портретная чудо-овальность,
жиреет их стройность и хрипнет их дых.
По чуть угасают весь шик, эротичность,
скривляется стан и походка чудит,
скрипит, запинается вся мелодичность
и краска анфаса и бока мутит.
Одну только знаю, что ладна, исконна,
что красит планету природным житьём.
Твоё только личико – святость иконы,
которую вижу воочью, живьём…
Просвириной Маше
В умах этих цвель, плесневелый налёт
и низшая живность, белёсый мицелий.
И всё это в воздух идёт через рот
дурными словами, с отсутствием цели.
Из дырок с зубами летит дикий бред
и льётся помойный поток и кусочки.
Сей гарью, водой загрязняется свет.
Вливается в мозг подрастающей дочки.
Она ведь без фильтров и пробок в ушах,
с доверьем к родившим, кормящим и взрослым.
Хоть есть у них деньги и разум, душа,
но мысли их – мусорный шлак и навозы.
Безумие мира – вина всех людей.
Из чаш и кастрюль, и стаканов, напёрстков
идут переливы паршивых идей:
от старых в поживших, от средних в подростков.
Всё это – лишь смесь и зловещий обмен
незнаньями, чушью и злобой, юродством.
Не видится в этом во всём перемен.
Лишь смерть помогает исправить уродства…
Таинственный значок на глади живота
Так хочется тронуть губами отметку -
сухой и коричневый, гладенький плод,
что снят с виноградной, изысканной ветки
в какой-то святой, урожайшейший год!
Наверное, это печать Афродиты
иль метка Афины, вошедшая в бель,
иль проба, что в гладь драгоценности набита,
иль след от амурной стрелы, что не в цель,
красивая форма смолы с малых порций,
господняя марка для пропуска в рай,
