овальная точка с пера стихотворца,
таинственный иверень, выбравший край.
Чудесная капля, застывшая благом,
магнитит мой взор и другое, дразня.
Желаю когда-то облить её влагой,
что будет пульсировать в центре меня…
Елене Тукаловой
От вида её – три оргазма в секунду,
аж ночью я глаз не хочу закрывать!
Лишь рядышком с ней обретаю фортуну.
С ней рядом мне хочется петь и писать!
Она, будто лампочка под абажуром,
что светит в ночи над листом со стихом.
Всегда оживляет мой облик понурый,
как вечное солнце, луна за окном.
Её электричество – дар благодатный,
какой освещает и греет в миру,
к какому всегда отношусь благодарно,
какой мне приятен в мороз и жару.
В меня проникают лучи её света.
Тантрический шарм обнимает вязь строк.
Синхронная с чудом, добром, многоцветом.
Она – моя лампа, что выковал Бог.
Просвириной Маше
Распарена грудь электрической грелкой.
Простудные ноты с бессилием в такт.
А градусник стал огневою горелкой.
В жарующем черепе мятый бардак.
Потеряна форма точёной фигуры,
как лёд, что растаял под солнцем златым.
Колышется стойкость в пути до микстуры.
Внутри беспокойство, больные лады.
Скопления слизи и жижи, мокроты
среди потребления чая, воды.
Беснуется кашель до спазмов и рвоты,
до хрипа, невроза, дурной глухоты.
Дурное удушье среди воспаленья.
И текст завещанья в больной голове.
Усталость от хвори, озноба, горенья.
Ах, как бы дожить до утра в темноте…
Несчастные плодят несчастных, и вновь
Ущербные дети ужаснейших взрослых -
дурные личинки в несчастном миру -
бытуют совместно иль брошенно, косно
в бескнижьи и бедности, мате, жиру.
Детишки кричат так за утренней дверью,
что мать закрывает, в рассвет уходя.
Они, как квартирные, малые звери,
каким предстоит вот такое года…
И так до заката сидят возле входа,
как зайцы в капкане, что слёзно ревут,
зовя бессознательно плачем с икотой
бездушную иль одинокую суть.
Рождённые в браке, по воле бутылок,
по дури, согласью, молчанью дельцов.
Живущие в грусти и с битым затылком
от рук их мамаш и подпитых отцов.
Они – это новая поросль граждан,
что бита, изранена в тюрьмах семей,
в себя занырнувшая с горем, без жажды,
где сотни крючков и грузил, и теней.
Беснуются рядом с безумным родившим,
слегка понимая, что что-то не так…
Пример им – беспутцы с умом забродившим.
И глум разрастается в истинный рак.
Под взорами мам и папаш, одиночья
иль ленного отчима, что будто яд.
Их души – пустоты и трещины, клочья.
Они ж повзрослеют и всем отомстят…
Гнусное зрелище до отвращенья,
будто бы пир тут пираний иль мух!
В зале творится процесс насыщенья
жадных, вовек ненасытнейших шлюх.
Глотки толкают напитки и пищу.
Сумки утроб всё вбирают в себя.
Словно толпа из голодных и нищих
кинулась к яствам, зубами скрипя.
Жрут и глотают меню и резервы.
Будто бы крысы в помойке большой
или шакалы над тушею жертвы,
жор проявляют в таверне кривой.
Мнут и вкушают хлеба и рыбёшек,
ржут и поют уже наперебой,
полнятся смесями, жирною ношей.
Это застолье оплатят собой…
Жуткое место, где скопище роков,
сотни солдат, моряков, торгашей.
Дверь закрывая, стоя у порога,
дух вывожу прочь отсюда взашей…
Вокруг созиданье густой суеты,
сгоревший бензин, вылетающий дымом.
Тут чахнут улыбки, мечты и цветы.
Печаль так болотиста, неотвратима.
Везде карнавально мелькают огни,
уставшие лица, дыханья, походки,
которые рухнут, лишь только толкни.
От этих сюжетов мне хочется водки.
Большой муравейник, где каждый – боец,
