Измятые космы, как сено в буран.
Они придают только факт дешевизны,
какую захочет лишь драный баран.
Понурые глазки, ленивые жесты.
Нательные тряпки, как дачный халат.
Не важны ей судьбы, задверные вести.
Внутри неё яма, беспутство и ад.
Над плотью бессильны укоры, вериги.
Моральные скрепы разжаты давно.
Опорой столу – все уставы и книги.
Рассвет её вновь причащает вином.
Широкие взгляды её к окруженью
видны из-за щёлок опухших очей,
что в долгом похмелье, бездумном блужденьи.
Мадам восседает без дел и речей.
Потасканный образ тупой потаскухи,
украшенной синими бланшами, хной.
И к ней подлетают барыги и мухи,
учуяв доступность, родной перегной.
Деваха какого-то затхлого сорта,
табачно, гашишно и винно смердит.
Наверное, были десятки абортов
и парочка выбл*дков дома сидит…
Она из сиротского дома, приюта?
Иль как к ней относится выведший род?
Пожалуй, останусь в бордельной каюте,
ведь всё же я хуже, чем весь этот сброд…
Худая поганка с больным залипаньем,
высоко-горбатая, будто бы столб,
мозолит моё золотое вниманье,
что ценно на сотни каратов и проб.
Он в тёртых штанинах посмертного цвета,
в кольчужной накидке из шерсти густой
взирает на город в последствиях лета
и чешет щетину – чудной сухостой.
Пронырливый вид и хитрющие очи,
и лисий, шакалий иль волчий оскал,
что дурь и опасность окраине прочат,
создав содрогание жил и накал.
Суставы-шарниры дурных механизмов,
готовых к боксёрству, погоне, броску,
давно характерны сему организму,
подвластному борзо-дурному виску.
Горчичные пальцы в табачных ожогах,
а выше узоры размытых чернил,
шныряют в рисунках молчащего Бога,
что синью подплечно, нагрудно застыл.
Заядлая дурость, тюремные нравы.
Осанка, как срущий, сутулый кобель.
Смотря на вечерние, мирные главы,
двуглазьем хмельным ищет слабую цель…
В тебе вековые страданья,
шипы сильно колющих роз,
мозоли и сыпь от стираний
текущих, безрадостных слёз.
Укрылась бронёй из цинизма
и старческих, твёрдых одежд
от бед и тоски реализма,
смыкая овальчики вежд.
Молчишь, озираясь печально,
спаяв в полуалых местах
свой орган природный, оральный -
всю прорезь уставшего рта.
Сурова осенне и мутно,
всё-всё заражая тоской,
держа желчь, обиды за грудью,
за чёрной амбарной доской.
За дверью сарая кручины
и закром из сплина, досад,
имеющих суть и причины,
что вечно с тобою, как ад.
А скорби, хандра и тревога
горчат в поцелуях всегда.
Бессветна в манерах и слоге,
на живость, улыбку скудна.
Довольна интимом нечастым.
Нырнула в прочтенья и жир.
Ты делаешь тусклым, несчастным
не только меня, а весь мир!
Невидимый арендный договор с Богом
Сдавая в аренду куски тишины
и нами добытые блага и пищу,
Господь наблюдает из свет-темноты
за тем, как мы счастье и истину ищем.
Снимая планету на срок среди лет,
мы платим своим настроеньем и жизнью,
деньгами, чтоб чаще смотреть на рассвет,
на голых, на грустных, больных и нечистых.
Даруемся сутью в обмен на обмен,
на страсти и сытость, покой и удобства,
рожая себе поколенья для смен,
вложив в них красоты, надежды, уродства.
Мы в доме – уборщики и повара,
участники радостных, смертных процессий,
ремонтники, коль наступает пора,
примеры новейших и стареньких версий…
Мы верим устоям на вид и на слух.
Но акт не подписан, и нет сего акта.
И наш договор расторгается вдруг
с одной стороны и в известном порядке…
Остывшие предки из всех географий
глядят на нас с целых, упавших крестов,
с гранита и мрамора, и с фотографий,
