Сюпризы, сюпризы, сюрпризы…
(Июнь 1998 года)
Чуркин тупо уставился на объявление и ещё раз, чисто машинально, перечитал его:
«В связи с отсутствием горячей воды баня закрыта до 17.00 час.
Администрация»
«Мама мия, матка бозка, пшиска една, пся крев! Ни фига себе!» – вздохнул обескураженный Чуркин и в бессилии опустился на скамейку, стоявшую возле входной двери. Было двенадцать часов.
«Размечтался!.. – подумал Чуркин – Накось, тебе, выкуси!»…
…А какое было утро! Он проснулся с ощущением полёта, невыразимой лёгкости и радости, которые испытал во сне. Они с Катериной летали бескрайними просторами неба, закладывая невероятные виражи над лесами и полями, над горами, покрытыми снегом, над голубыми змейками рек и изумрудными зеркалами озер, отражавшими редкие облачка, казавшиеся парусами сказочных бригантин. И воздух был чист и прозрачен. И они с упоением отдавались этому неописуемому чувству свободного полёта. Да, они – летали! Они были счастливы!
Это чувство не покидало Чуркина даже в давке дачников, битком заполнивших автобус: день был субботний, тёплый. Ярко сверкало солнышко. И это – после двухнедельной слякоти с моросящими холодными дождями! Чуркин радовался. И, вдруг, радость пропала. Он почувствовал себя неуютно под чьим-то взглядом. Чуркин внимательно оглядел пассажиров и его взгляд упёрся в инвалида на костыле. Тот пристально смотрел на Чуркина и, когда Чуркин обратил на него внимание, лукаво ему подмигнул и ухмыльнулся.
Наконец, жалобно поскрипывая и сотрясаясь, словно в лихорадке, старенький, видавший виды еще в советские времена, автобус натружено вздохнул, резко затормозил и остановился. Кондуктор громко объявила:
– Посад. Конечная остановка.
Дверь автобуса громко чавкнула, и, проскрипев, с грохотом открылась. Последние три пассажира выбрались из автобуса, попав прямо в лужу. Женщина взвизгнула, Чуркин чертыхнулся, а неопрятный и неухоженный, тот самый инвалид без одной ноги, на костыле, хмыкнул, и, умело, используя костыль, ловко её перемахнул, потом поправил на плече видавший виды «сидор» и, обернувшись к Чуркину, хрипло крикнул:
– Лёгкого Вам пару, сеньор!
– Благодарю, кабальеро!
Инвалид хохотнул и, привычно орудуя костылём, заковылял к скверу.
«Откуда он взял, что я иду в баню?» – удивился Чуркин. Он машинально поправил на плече ремень сумки и только теперь заметил, что берёзовый веник, торчавший из сумки, почти вывалился. Засмеявшись, он поправил веник и, сориентировавшись «на местности», направился к магазину, благо он был недалеко.
Пополнив банный ассортимент тремя бутылками холодного пива и четырьмя вялеными жирными тараньками, Чуркин направился к бане. Он давно собирался побывать именно в этой бане. Во-первых она была небольшой:
всего-то на двенадцать душ, а во-вторых – только тут был действительно сухой пар. Вся хитрость была в парилке: там, в углу, притулившись к кирпичной стенке, стояла печь с вмазанным в неё массивным металлическим диском, топившаяся за стенкой дровами.
Он шёл не спеша, посматривая по сторонам и отмечая произошедшие перемены в этом спальном районе Крутогорска. Он не был здесь давно. Лет семь. А, может, восемь? Впрочем, какая разница. Он шёл и предвкушал священный ритуал этой «помойки»: хороший пар, ароматный веник, холодный, обжигающий, душ, приятная истома на скамейке в раздевалке, под ленивое поглощение холодного пива с пожёвыванием тараньки. Чуркин подходил к бане, подспудно ожидая какой-то подлянки…
