– Что ты, Шурик! Мне теперь не страшен сам чёрт! Просто не хочу лишних разговоров. – Она ласково погладила его по рыжей шевелюре – Не обижайся, мой милый Санчо. Ладно? Мы же договорились, что никому ничего не скажем?
Он молча кивнул головой, и они встали. Катюша накинула на себя простыню наподобие сари. Чуркин попытался её обнять, но она, слабо упершись в его грудь своими теплыми, мягкими ладошками, прошептала:
– Иди, Санчо, иди!
И, сникнув, «Санчо» сдался. Он рассеянно искал свою разбросанную одежду. Она понуро опустилась на краешек кровати.
– «А на прощанье я скажу: прощай! Любить не обязуйся. С ума схожу и подхожу к высокой степени безумства…» – тихо пропела вдруг она и, пока он одевался, склонив голову к обнаженному плечу, молча, со слезами на глазах, смотрела на него.
Шурик оделся, робко потоптался на месте и, вдруг, рывком бросился к кровати, обнял её ноги, потом её всю и целовал, целовал, целовал, пока она, наконец, с большим усилием не выскользнула из объятий и почти навзрыд прошептала:
– Не надо, Санчо! Не надо-о-о!
Он обречённо склонил голову на её ноги. Она нежно взъерошила его непослушные волосы и заговорщицки прошептала:
– А мы с тобой и не виделись! Это был чудесный сон. Увы, только сон, Санчо. Чудный сон… – и, на миг, прильнув к нему, умоляюще добавила – Всё! Ступай, Санчо!
И он ушёл…
…Они молчали долго. Ссутулившись, Чуркин тоскливо рассматривал унылую комнату с ободранными обоями, исписанными разноцветными фломастерами и шариковыми ручками, четыре железных кровати, из которых только две были застланы застиранным жёлто-серым бельём, две тумбочки, у одной из которых дверка висела на одной петле, а у второй её вообще не было.
Чуркин тяжело вздохнул, поднялся со скрипучей сетки кровати, тронул жену за плечо:
– Ну, ладно, Ленка. Поговорили – и будя.
– И что ты решил? – потупив глаза, настороженно спросила она.
– А что тут решать. Ты подаёшь на развод. Квартиру перепишешь на сына…
– А ты?
– А что я… Обо мне не беспокойся – не пропаду. Пошли – провожу.
Они вышли из комнаты, прошли по гулкому безлюдному коридору вдоль многочисленных дверей пустых комнат, вышли в холл, который почти пополам был перегорожен всё той же решёткой из толстой арматуры на всю его высоту с такой же решётчатой дверью. На двери – амбарный замок. Не закрытый на ключ, он просто висел вдетый в проушины. Здесь же у двери, за столом, в полудрёме, сидела женщина солидных габаритов в камуфляжной форме («Ещё бы «пушку» в кобуре, и был бы полный ажур…» – мысленно усмехнулся Чуркин).
Заслышав гулкие шаги, «страж» приоткрыла глаз, потом второй, неохотно подобрала вытянутые под столом ноги, и басовито пробурчала:
– Открывайте сами, – широко, откровенно, зевнула, и раздражённо добавила: – Водют тут… всяких… баб…
– Не груби, бабка, – отрезал Чуркин, – Не всякая, а моя жена…
«Хоть и – бывшая… Господи! Вечно я перед всеми оправдываюсь». – Мелькнуло у Чуркина.
Он подошёл к двери, снял замок, открыл дверь, которая сварливо заскрипела басом, и пропустил жену. Уже подойдя к выходной двери, она, вдруг, вернулась, остановилась по ту сторону решётки, и на удивление мирным голосом, тихо произнесла:
– Ты уж прости меня, Шурик.
– Да, ладно тебе. Не бери в голову. – Небрежно бросил Чуркин, – Прорвёмся.
«Надо же! – удивился он, – То – Чуркин, Чуркин, и, вдруг – Шурик».
Не смотря на все старания Чуркина, решётчатая дверь закрылась всё же с грохотом. Он ещё постоял, в раздумье, глядя в окно. Увидел, как жена вышла из парадной, обернулась, остановилась и внимательно стала рассматривать что-то на стене. Чуркин чуть не рассмеялся вслух: он-то знал, что там красовалась вывеска, однозначно гласившая, что это здание не что иное как «общежитие республиканского института культуры»…
