– Ох, какой ты сообразительный, целую горсть!.. А не можешь понять, что ты у неё не один, а ребятишек по селу много – всем надо.
Мать, оставив мне три конфеты, собрала остальные в кулёк – и в сундук. Потом ели щи – пустые, но вкусные; лук и морковь были пережарены на подсолнечном масле. Вкуснятина! Поев, отец лёг на топчан вздремнуть. Я рядом с ним – счастливый и довольный.
Слух о том, что отец матери купил отрез на платье, пошёл гулять по соседям. Стали приходить, просили приложить ткань к груди. Мать выполняла просьбу.
– Ты, Марья, в ней Царь-баба будешь, – отмечали соседки. – А то всё в старье и старье кандыляешь.
– Нет, уж не ходить мне в нём, племяннице на выданье приберегу.
– Охо-хо, – только и нашлась что сказать соседка, жившая напротив, – ей только десять лет, а она уж…
– Время скоро пролетит.
А ещё одна женщина сказала (её слова глубоко в душу запали мне):
– Эх ты, чудило. Ходила бы во всём новом, глядишь, в тот раз не ушёл бы он от тебя. Сшей, одевай, носи! Женщина должна быть всегда в красивом платье.
– Нет, – отвечала мать, – в ком что есть. Ваши вот не уходят, хоть и вы не щеголяете. А у моего непутёвого не одна дорога, а две. И если пути в нём нет, то он и не знает, по которой идти.
С тех пор и лежала эта ткань в сундуке. Иногда мать доставала её и прикладывала к груди, подходила к зеркалу. Счастливо улыбалась – ей было к лицу, и снова прятала в сундук. Иногда она, не знаю почему, говорила: «Бог, что ли, помог бы сшить мне его», – и плакала. Потом клала несшитую обновку в сундук и уходила восвояси.
Я открывал сундук. Там, под белой простынёй, лежали вещи, а поверх них красовался голубой квадрат с белыми лаптастыми цветами. Я брал его и прижимал к груди, ощущая на детских ладонях щекотливость ткани и холодность рисунка, смотрел на икону и шептал: «Боженька, сделай маме платье. Сшей!» («Боженька всемогуща, – так говорила бабка, – он может сделать всё»). Поэтому я настойчиво прошу:
– Боженька, Боженька, сделай платье маме. Она наденет его и будет самой красивой.
Но молчала Боженька.
– Не хочешь? – спрашивал я. – Сердишься? Ну ничего, я подожду, когда сердечко у тебя отойдёт, как у моей мамы, перестанешь сердиться, и я попрошу тебя, и ты сошьёшь ей платье. Мама наденет его и будет самой красивой. И папа будет её любить ещё сильней, и я; и бабка не будет ей выговаривать, что она ходит чёрт знает в чём. И они никогда не будут ссориться. И я не буду плакать.
А они ссорились. Говорила мать, отец молчал.
– Кобель поблудный. Сколько детей у тебя, волосы чёрные на голове, как ржаная ость стали. А ты всё на сторону. Я жилы рву, а ты в кожанке и в рубашке гоголем не по-деревенски гуляешь. Ребёнка сделал, а растить я буду? Ты какую там хреновину выдумал – шифер делать, будто без тебя его не делали? Ничего ведь не пошло, да без работы остался… Специалист, тоже мне, изобретатель хренов!
Отец темнел лицом от её слов, откачивался, словно от ударов.
Отец действительно решил делать шифер в деревне, особенно после того, как односельчане за шифером поехали на завод, да вернулись оттуда ни с чем (разнарядки не было). У отца загорелось (как бабка втайне говорила про него непонятные для меня слова – «в заднице лёд») – решил сам делать шифер. По его словам, его было сделать просто. Уговорил бригадира-соседа, чтобы тот дал ему сарай для производства. С тех пор он стал пропадать с двумя помощниками день и ночь в сарае. Очистили его от навоза, засыпали песком. Возле него поставили треногу, на ней подвесили грохот – большой круглый деревянный дуршлаг с мелким ситом для просева песка. Отец притащил из колхозного столярного цеха верстак.
