Мать при рождении выбрала ему имя Ратибор, но оно забылось. Звали по-церковному, а чаще – в насмешку! – Княжичем. Не было в деревне ни одного человека, от стариков до младенцев, которые не знали бы, от кого прижила его Любава. Смеялись над ней, а перепадало ему.
Однажды он подслушал – а в этом деле с ним никто не мог сравниться, - как сказал матери отчим Морей:
- Время неумолимо, но лживо и забывчиво. Сейчас над Ванькой глумятся. Его дети еще будут знать, от кого ты его родила, а внуки или правнуки уже станут говорить, что он и в самом деле был княжьих кровей.
Вот только меня к тому времени уже не будет на свете, зло подумал про себя Княжич. Что мне с их разговоров?
Был он не только темен душой, но и труслив. Боялся насмешек, боялся боли, а больше всего – смерти. Мысли о том, что его потомки будут жить, когда он уйдет в навь, грызли железными зубами.
Морея, женившегося на матери и взявшего их в свой дом, он и так ненавидел, а после этих слов возненавидел вдвое. Как и Марью – сводную сестру. Та хоть и росла без матери, но в холе и заботе. Отец любил ее больше всего на свете и лелеял как мог. Показать свою злобу Морею Княжич боялся, вымещал все на Марье.
Ударить ее, толкнуть, дернуть за косу – как будто на миг становилось легче, аж теплело на душе. Быть может, пожалуйся она отцу, выпори тот его вожжами – и задумался бы Княжич, а стоит ли продолжать. Но у Марьи привычки жаловаться не было. Она пыталась дать сдачи, пускала в ход ногти, но это еще больше его злило и раззадоривало.
Бесило и то, что Морея в деревне уважали и побаивались. Единственный сын зажиточных родителей, он получил от них большой справный дом и много всякого добра. Да и как знахарю платили ему за помощь немало. И все это должно было остаться Марье и ее мужу, а Княжичу предстояло строить свой дом и уходить туда. Ни с чем. Если только за женой получит чего-нибудь. Но кто в здравом уме отдаст дочь за него – за Княжича, даже если он пасынок Морея? Разве что такую же голодранку.
Он бы женился на Марье, но кто разрешит взять сводную сестру? С кем в доме едят, на тех не женятся.
Хоть и ненавидел Княжич Марью, но это не мешало хотеть ее, едва вошла та в девичий возраст. Ему уже стукнуло пятнадцать, и плотские желания терзали так, что ни одной ночи не проходило без жарких лукавых мечтаний с руками в портах. И не только по ночам – так и норовил он подглядеть, как девки и бабы купаются в реке, а если удастся, то и в баню сунуть нос, где голые, а не в рубахах. Разве ж можно было удержаться и не ублажить себя?
Когда купались парни в исподнем, Княжич ревниво посматривал, кого как одарило от рождения мужской снастью. Может, лишь казалось ему так, но выходило, что его богачество - самое неказистое. И снова перла из него злоба с завистью. И страх, что поднимут девки и бабы на смех, едва увидят. Поэтому хоть и был он известным рукосуем еще с отрочества, но на большее не отваживался, лишь бахвалился своими выдуманными подвигами без удержу. Однако никто не верил.
Были раньше времена, когда не видели ничего дурного в том, чтобы яриться до свадьбы. В праздники ночью купались все вместе, а потом скакали через костры, одежу утром долго искали по кустам. А если девка понесла – женились охотно, ведь та уже показала, что плодовита. Но церковь вбивала в головы, что поять девку или чужую жену – грех и блуд, и будут на том свете бесы вечно жечь срам каленым железом.
