Но едва пальцы, пробившись между сжатыми ногами, коснулись затворов, как чья-то рука схватила его за ворот и оторвала от Марьи. Кулак с силой врезался в лицо. Отлетев в сторону, Княжич ударился головой о стену и сполз на пол. Перед глазами заплясали черные колеса, к горлу подкатила дурнота. Вытирая кровь с разбитой губы, он увидел, как Кощей одернул рубашку Марьи и обнял ее, утешая:
- Не бойся, больше он тебя не обидит.
Вытер ей слезы, погладил по волосам и обернулся к Княжичу:
- Если еще хоть раз подойдешь к ней, тебе не жить.
Из черных глаз так явственно плеснуло ночью и смертью, что тот поспешил подняться и, бормоча под нос проклятья, выскочил из избы.
День, второй, третий Княжич ждал, что на этот раз Марья все-таки пожалуется отцу, и бранил себя за то, что не смог удержаться. Ну пощупал бы ее немного, как обычно, ничего бы и не было. А теперь…
В тот вечер над столом висело тяжелое молчание. Марья прятала заплаканные глаза, Кощей угрюмо смотрел в свою миску, а Княжич набросился на еду так, словно голодал неделю. Морей переводил испытующий взгляд с одного на другого, потом все же спросил, что случилось.
Княжич едва не подавился и облизнул распухшую губу. Кощей отмолчался. Марья пробормотала, что напекло голову, когда полоскала на реке белье.
Ему было невдомек, почему сестра молчит. Будь он девкой, ждать бы не стал, выложил бы все отцу сразу. А то, чего Княжич не понимал, его злило. Многого не понимал, многое и злило. Если не сказать, все. А еще подслушал как-то давно слова матери, сказанные старой Раде. Мол, не слишком умным Иван удался, ничего не поделаешь. Может, поэтому Морей и не стал учить его своему ремеслу, а вовсе не потому, что это, как он сказал, от отца к детям идет, по роду. Кощея ведь взял.
Если раньше опасался Княжич одного Морея, то теперь еще и этого приблудного. Морей-то за все время его ни разу пальцем не тронул, хотя бывало за что. А боли Княжич боялся гораздо сильнее, чем брани. Брань – она что, на вороту не виснет. И ведь кто бы мог подумать! Тощий, в чем душа держится, глянешь – соплей перешибешь. А поди ж ты, какая силища, отшвырнул, как пушинку.
Спать в боковушу Кощей не пришел, устроился в чулане на лавке. Слышал Княжич, как заглянул туда Морей и о чем-то они говорили вполголоса. Так и вжался в свою лежанку у теплого печного бока.
Вот расскажет ему сейчас Кощей, что случилось, и… что тогда? Отходит его Морей вожжами? Из дома выставит? Вырос уже, скажет, раз гудит в портах, иди, ищи себе в людях работу. Шестнадцать стукнуло, другие женятся и своим двором живут. И куда идти? Наняться за скотиной ходить? Или в город податься?
Но Морей вышел из чулана и отправился спать, не зайдя к нему. Обошлось?
Княжич не мог поверить, все ждал расправы и клялся себе самыми страшными клятвами, что больше даже не посмотрит на Марью, не то что дотронется. Сдалась она ему – взглянуть не на что, пощупать нечего. Если совсем припечет – и правда Яга сгодится, не откажет. Но от этой мысли аж передернуло, как будто влез рукой в падаль. Нет уж, лучше самому.
Марья и раньше его сторонилась, а теперь и вовсе держалась так, словно прятала в рукаве нож. Если и разговаривала с ним, то по самой большой нужде. А у Кощея, если видел Княжича с Марьей рядом, взгляд становился таким же черным и страшным, как в тот миг, когда сказал: подойдешь к ней – тебе не жить. Заливало зимним холодом, и старался Иван уйти побыстрее и подальше. Но издали все равно следил за ними – и по отдельности, и вместе.
