– Мне пора идти, – заявляет Пенелопа, снова покачав головой. Каждый раз, когда они встречаются, она спешит куда-то еще. На островах полно оливковых рощ и козьих стад, рыбацких лодок и мастерских, приносящих доход во славу ее мужа, – занята, занята, она всегда занята. И все же с каждым разом она уходит все медленнее, а дела у нее все менее срочные. Ничто не должно беспокоить царицу больше, чем понимание того, что слуги вполне способны справиться с делами без ее участия. В подобных ситуациях могут возникнуть весьма неудобные вопросы о ценности царей и цариц как таковых. (Жаль, лишь немногих монархов посещают подобные мысли; как правило, это и ведет к прерыванию династий.)
Было время, когда меня ничуть не интересовала Пенелопа, царица Итаки. Ей отводилась простая роль – служить целью для своего мужа и своим существованием оправдывать его иногда весьма сомнительные деяния. Все мое внимание сосредоточилось на Одиссее. Как ни странно, но той, кто заметил, что женщины Итаки – жалкие тени в его истории – могут оказаться чем-то большим, стала Гера. Гера, предположившая, что царица Итаки все-таки заслуживает малой толики моего внимания.
Итак, давайте-ка заглянем на мгновение в голову Пенелопы.
Она говорит себе, что с Кенамоном сидит потому, что он ей полезен. Он защищал ее сына, защищал ее саму в то время, когда жестокие мужчины орудовали на ее земле. Он хранил секреты, за обладание которыми кого-то другого могли бы и убить; он не пытается обманом пробраться к ней в доверие; когда они беседуют, он просто разговаривает – как же это замечательно – почти с той же легкостью, как разговаривал бы с мужчиной!
Она говорит себе, что он не интересует ее в качестве супруга. Конечно нет. Недопустимо даже представить себе подобное, вот она и не представляет. Она не представляет этого, когда видит, как он гуляет по берегу, или слышит, как он поет в маленьком садике под ее окном, куда ходят лишь он да несколько женщин. Она не представляет этого, когда он благодарит служанку или когда она замечает, как он сражается с собственной тенью и бронзовый клинок блестит в его руке.
Пенелопа очень долго училась не представлять себе всевозможные отвлекающие и бесполезные вещи. И это еще одно качество, свойственное нам обеим.
И вот она поднимается.
Сейчас она уйдет.
Вот сейчас…
…прямо сейчас…
Я подталкиваю ее в спину.
– Ты бесполезна, – шепчу я, – если позволишь себе мечтать.
Она слегка пошатывается от моего прикосновения, это движение превращается в шаг, а тот – в уход. Но когда она уже направляется прочь, застывший на губах Кенамона вопрос, который, возможно, задержит ее еще на мгновение, срывается вслед:
– Я слышал, на восточном побережье потерпел крушение фиакийский корабль?
Она благодарна за то, что его вопрос задержал ее, и раздражена очередной задержкой.
– Хуже: корабль пришел и ушел, не потрудившись зайти в гавань или обменять товары на свежие припасы. Никогда прежде не видела я проблем от Алкиноя и его людей, но если это войдет у них в привычку – если они сочтут, что можно торговать в обход моих портов, – тогда придется что-то предпринять. Жена у него вполне разумная, но после смерти Агамемнона страх, сдерживавший даже самых нахрапистых царей, слабеет.
– Я думал, Орест с этим поможет. Вернет установленные отцом правила. Наведет порядок в морях.
– Возможно, – задумчиво соглашается Пенелопа. – Но Орест юн и пока только утверждает свою власть после попыток его дядюшки узурпировать ее. Да и Итаке не стоит постоянно полагаться на поддержку Микен. Так мы кажемся еще слабее, чем на самом деле. – Она качает головой, потягивает шею то в одну, то в другую сторону. – Мы что-нибудь придумаем. Может, это пустяк. Я уже говорила – фиакийцы уступчивее большинства жадных царей, покушающихся на берега Итаки.
