Кенамона нигде не видно. И это самое разумное поведение для всех заинтересованных лиц.
Корабль Телемаха – вполне пригодное судно, способное нести около тридцати гребцов и достаточный запас пресной воды с сушеным мясом в трюме. Оно едва ли годится для битвы и не особо примечательно на вид – виной тому обшарпанные борта и залатанные паруса, – но именно за эти качества я выбрала его. Телемах, конечно же, хочет быть героем, но каким грузом ложится на него наследие отца! Легенда об Одиссее может лишиться части своей значимости, окажись его сын жалким ничтожеством, ведь тогда и слава отца будет чем-то преходящим, скоротечным; отсюда необходимость устроить Телемаху хотя бы подобие тяжких странствий. Но даже величайшим героям для достижения результата необходимо сначала в этих странствиях выжить, а скрытность – весьма полезный навык для тех, кто хочет протянуть до момента собственной славы. Одиссей это прекрасно понимает и отлично чувствует тонкую грань между демонстрацией героизма и умением избегать его последствий. А вот разумность его сына в этом вопросе вызывает большие сомнения…
И потому – просто пригодное судно.
Учитывая подобную двойственность, нам не стоит удивляться тому, что, хоть корабль, унесший Телемаха из Итаки много лун назад, снова гордо покачивается у пристани, самого юноши нигде не видно.
Запыхавшаяся Пенелопа снижает скорость, спрашивает:
– Где мой сын? Это его корабль – где же он? Кто-нибудь видел его?
А на языке у нее, едва не срываясь с губ, вертится еще один вопрос, который она не в силах выдохнуть, не может даже сформулировать; от него перехватывает дыхание, он камнем лежит на исстрадавшемся сердце. Я произнесу его за нее, прошепчу еле слышно:
– Он мертв? Неужели корабль моего сына вернулся без него, неужели он пропал?
Случись добропорядочному мореходу, известному своей честностью, подойти сейчас к Пенелопе и сказать: «Моя добрая госпожа, прошу прощения, но я видел тело вашего мужа, распятое на белых стенах, это был он, я узнал его, и все, кто видел его, подтвердили», Пенелопа выслушала бы его рассказ, коротко кивнув, поблагодарила бы и тут же направилась во дворец, чтобы погрузиться в положенный семидневный траур, попутно продумывая очередной весьма детальный и многоступенчатый план.
Случись тому же мореходу подойти к ней и сказать: «Моя добрая госпожа, прошу прощения, но я видел, что ваш сын утонул, и уверен в этом, как в восходе луны», Пенелопа не знала бы, что ей делать дальше. Разразиться рыданиями? Обратиться в камень? Вежливо поблагодарить вестника и молча удалиться? Она понятия не имеет, и я, даже будучи божеством невообразимой мощи, тоже. Крайне мало мыслей вызывают подобный ступор у царицы Итаки. Размышления о бедах, разрушениях и катастрофах – привычные гости в ее голове. Но мысль о смерти сына? Она не разрешает себе даже мельком задуматься о подобном. Это одно из немногих слепых пятен на ее безупречно ясном в остальных вопросах зрении.
И потому сейчас она спрашивает, где ее сын. Кто-нибудь видел Телемаха? И люди глазеют на нее, потому что это необычное, обескураживающее зрелище. Они привыкли видеть свою царицу на пристани, но тихую, спокойную, с вуалью, скрывающей лицо. Ее неподвижная, будто мраморная статуя, фигура словно олицетворение монархии, неподвластной никаким бурям. И все же сейчас – так смущающе, странно и неловко – кажется, что просто женщина – а точнее, мать – стоит на причале и с дрожью восклицает: «Мой сын, мой сын!.. Кто-нибудь видел моего сына?»
