Лёха открыл глаза. «Граф?»
«Артурчик наш,» – язвительно протянул Марк. «Дитя неразумное. Лет двадцать ему, небось. Батька его, старый граф, говорят, дышит на ладан где-то в столице, а то и вовсе помер. Оставил сынку разоренное гнездо да кучу долгов. Поговаривают, даже дань Темному вовремя платить не могут. Вот и бедствуют. А мы – бедствуем вместе.» Он кашлянул, долгим, надсадным кашлем. «Грот тут царь и бог. Он и дань выбивает, и рабами рулит. Живодер, но умный живодер. Ты ему не перечь, новенький. Сожрет.»
Дверь снова лязгнула. В барак вошел тот самый туповатый детина, что тащил Лёху на веревке. За ним – тщедушный паренек с ведром и черствыми лепешками в руках. Детина – Борк, как окликнул его кто-то с нар – с силой поставил на пол деревянную бадью с мутной жидкостью. Паренек молча начал бросать лепешки на пол в грязь, возле бадьи.
«Жрать!» – рявкнул Борк. – «Быстро! Утро рано наступает!»
Рабы, словно тени, стали сползать с нар. Ни толчеи, ни давки. Какая-то мертвая, вымученная дисциплина отчаяния. Они молча подходили, хватали лепешку, макали ее в мутную похлебку в бадье (Лёха разглядел плавающие желтые жировки и обрывки неизвестных кореньев) и отползали в свои углы, жадно, но беззвучно жуя.
Марк толкнул Лёху локтем. «Иди. Пропустят разок, но завтра не видать пайки, если не успеешь.»
Лёха с трудом поднялся. Цепи мешали. Он подошел к бадье. Вонь от похлебки была тошнотворной. Лепешки лежали прямо в грязи. Голод, зверский, сводящий желудок спазмом, пересилил отвращение. Он схватил одну, сунул уголок в похлебку и откусил. Жестко. Пресно. С привкусом земли и плесени. Он заставил себя проглотить. Затем еще кусок. Еда. Топливо для раба.
Пока он жевал, стоя у бадьи, он почувствовал на себе взгляд. Не грубый, как у Борка, а… осторожный. Женский. Он поднял глаза. У дальней стены, возле слабого источника света – коптящей масляной плошки – стояла девушка. Лет восемнадцати. Лицо бледное, изможденное, но с правильными чертами, которые могли бы быть милыми, если бы не синяк под глазом и не пустота в больших серых глазах. Густые, темные волосы были неопрятно собраны. На ней – чуть менее рваная, но все равно грубая холщовая рубаха. И ошейник. Она быстро отвела взгляд, когда их глаза встретились, и потупилась, взяв свою лепешку.
«Лиза,» – шепнул Марк, подойдя к Лёхе с лепешкой в руке. Он заметил его взгляд. «Служанка. Моет полы в господском доме. Иногда моет и Грота. Не заглядывайся, новенький. Она Гроту понравилась. Он ее… посещает. Когда захочет.» В голосе старика не было ни сочувствия, ни злорадства. Констатация факта. Как о погоде.
Лёха посмотрел на синяк под глазом Лизы. На ее сгорбленные плечи. Что-то холодное и тяжелое опустилось ему в живот. Не жалость. Скорее, понимание. Понимание правил этой скотобойни. Лиза была просто чуть более ценной скотиной. И доступной. Мысль мелькнула грязно и цинично, рожденная голодом, унижением и адреналином: А чем я лучше? И мне надо выживать.
Борк забрал пустое ведро и удалился, снова задвинув тяжелый засов. В бараке воцарилась тишина, нарушаемая только чавканьем, редким кашлем и писком крыс. Лёха вернулся в свой угол. Холод от камня проникал сквозь тонкую ткань рубища. Он съел лепешку до крошки, слизал грязь с пальцев. Голод притупился, но не исчез. На смену ему пришла ледяная ярость. Беспомощная пока что.
«Завтра,» – сказал Марк из темноты, словно читая его мысли. «Завтра увидишь все своими глазами. И почувствуешь на своей шкуре. У Даркелей земли мало, но дерьма – навалом. И тебе его разгребать.»
