Казарма стала его ночным адом. Холод проникал сквозь тонкую солому. Крысы бегали по ногам, их писк и шуршание сливались с храпом, кашлем и стонами рабов. Марк, его сосед по нарам внизу, стал его циничным гидом по этому аду.
«Видишь вон того?» – кивнул Марк однажды вечером на костлявого, вечно дрожащего мужчину в углу. – «Славик. Был конюхом у прежнего графа. Поймали, как воровал овес для больной дочери. Дочь сгинула в лихорадке, ему руки на наковальне раздробили. Теперь таскает воду. До первой зимы не протянет.»
«А та?» – Лёха едва заметно кивнул на женщину лет сорока с пустым взглядом, беззвучно шевелящую губами в темноте.
«Марта. Из деревни. Муж ее на охоте графской подстрелил – спутали с кабаном. Ее с детьми сюда. Дети… не выжили. Она – вот. Ни ума, ни памяти. Место занимает.» Марк сплюнул. «Таких тут много. Гнилье. Скоро и мы…»
Лёха молчал. Его собственная ярость, поначалу кипящая, начала трансформироваться. Не гаснуть, нет. Она затвердевала, как грязь на сапогах, превращаясь в холодную, расчетливую решимость. Выжить. Выжить любой ценой. И чтобы выжить здесь, нужно было стать частью этой гнили? Нет. Нужно было стать сильнее гнили. Использовать ее. Он наблюдал. За надсмотрщиками. За Гротом. За редкими появлениями Артура. За тем, как другие рабы боролись за крохи.
И за Лизой. Она была слабым огоньком в этом мраке. Не надежды – просто напоминанием, что кроме грязи и боли, есть что-то еще. Женское. Доступное? Мысль приходила все чаще, особенно по ночам, когда холод и отчаяние грызли изнутри. Она прислуживала в доме, поэтому была чуть чище других, ее холщовая рубаха менее рваная. Иногда, когда она несла ведра мимо, Лёха ловил ее украдкой брошенный взгляд. Не приглашающий. Скорее, испуганно-сочувствующий. И всегда – синяк под глазом не успевал зажить, как появлялся новый. Грот. Мысль о том, что этот жирный, жестокий управитель имеет право трогать ее, вызывала в Лёхе приступ слепой ярости. Но ярость была бесполезна. Пока.
Однажды вечером, возвращаясь с поля, промокший до костей под холодным дождем, Лёха увидел сцену у колодца. Грот, краснолицый, явно выпивший, держал Лизу за руку. Она пыталась вырваться, лицо искажено страхом.
«…сказала, нечистое ведро?!» – рычал Грот. – «Я тебя, стерва, научу чистоту соблюдать!»
Он занес руку для пощечины. Лиза зажмурилась. В этот момент ее взгляд метнулся в сторону, встретившись с глазами Лёхи. В нем был немой ужас, мольба. Лёха остановился, сжав кулаки так, что ногти впились в ладони. Он видел лица других рабов – потупленные, безразличные. Они знали: вмешаться – значит получить плетей или отправиться в яму навсегда. Марк схватил его за локоть, резко дернув назад.
«Не дури,» – прошипел он. – «Сдохнешь зря. Она – его игрушка.»
Лёха замер. Ярость клокотала в нем, требуя действия. Но холодный расчет, выкованный неделями рабства, был сильнее. Он опустил взгляд. В этот момент раздался хлопок пощечины. Лиза вскрикнула и упала на колени, прижимая руку к щеке. Грот что-то буркнул, плюнул ей под ноги и пошел прочь.
Лёха не стал смотреть, как Лиза, всхлипывая, поднимается. Он пошел в барак, чувствуя вкус горечи и собственного бессилия на языке. Выжить. Стать сильнее. Запомни, – шептал ему внутренний голос, звучавший все циничнее. Запомни эту боль. И отплати потом. Сторицей.
Единственным спасением, кроме животного сна, была еда. Вернее, ее жалкое подобие. Пайка. Кусок черствого хлеба размером с кулак утром и вечером, да похлебка, в которой плавало что-то неопознаваемое, в обед. Этого едва хватало, чтобы не умереть, но не чтобы насытиться. Голод был постоянным спутником, зверем, грызущим изнутри, затуманивающим мысли, делающим каждый день пыткой.
