И вдруг Артур посмотрел прямо на группу рабов у колодца. Его взгляд на мгновение задержался на Лёхе. Возможно, привлекла его новая, чуть менее изможденная фигура, или просто слой свежей грязи. Лёха не отвел глаз. Он смотрел на этого юношу, который был его хозяином, его богом в этом крошечном аду. И в глазах Лёхи не было страха. Была холодная оценка. И презрение. Глубокое, жгучее презрение к этой слабости, облаченной в бархат.
Артур, поймав этот взгляд, смутился. Он резко отвел глаза, будто его укололи. Его бледные щеки слегка окрасились румянцем – от гнева? От стыда? Он что-то резко сказал Гроту, голос его на мгновение сорвался в более высокий регистр. Затем он резко развернулся и почти побежал обратно к дверям замка, поправляя неудобный камзол.
«Ну что, новенький, понравился наш милый графчик?» – прошипел Марк, сидевший рядом. Он видел этот взгляд. «Птенчик неоперившийся. Боится собственной тени. И нас, падаль, боится. Вот Грот его и держит. А Грот… Грот знает, как с нами обращаться.»
Грот подошел к ним, его каменное лицо было непроницаемо, но в глазах светился холодный огонек. Он остановился перед Лёхой.
«Граф обратил на тебя внимание, мразь,» – произнес он тихо, но так, что слышали ближайшие рабы. – «Не понравилось ему, как ты смотришь. Запомни: здесь ты – грязь под ногами. Даже думать о господах – дерзость. А уж смотреть…» Он не закончил. Его рука мелькнула. Плеть с короткой рукоятью и свинцовым набалдашником на конце ударила Лёху по плечу. Боль, острая и жгучая, пронзила тело. Лёха стиснул зубы, чтобы не вскрикнуть. «Вот тебе урок вежливости. На работу! Быстро!»
Боль горела на плече, смешиваясь с болью в руках, в спине, с унижением. Лёха поднялся. Он поднял взгляд на окно. На ее окно. Оно было по-прежнему пустым. Элина. Холодная, недосягаемая, как ледяная статуя. Она была частью этого мира господ. Частью системы, которая превратила его в говночерпателя. Но почему-то мысль о ней не вызывала такого же яростного презрения, как вид ее братца. Наоборот. Она была вызовом. Целью. Абсурдной, невозможной, но единственной искрой в этом мраке, которая не была связана с болью, грязью или голодом. Искрой, которую хотелось схватить, даже если она обожжет дотла.
Он взял лопату и пошел за Кривым обратно к ямам. Ярмо Даркелей легло на его шею тяжелее железного ошейника. Но где-то в глубине, под слоем грязи и ярости, зрело решение. Он не сломается. Как эти другие. Он выживет. А потом… Потом он разберется и с Гротом, и с мальчишкой-графом. И доберется до ледяной принцессы в ее ветхом замке. Любой ценой.
Время в поместье Даркелей текло, как густая, зараженная грязь из выгребных ям – медленно, липко и отравляюще. Дни сливались в однообразный кошмар. Рассвет – грубый окрик Борка, ледяная вода из колодца, чтобы смыть с лица хотя бы верхний слой грязи, черствая пайка хлеба, пропитанная запахом немытых рук и отчаяния. Затем – работа. Бесконечная, калечащая душу работа.
Лёху редко возвращали к ямам после первого дня. Грот, словно испытывая его, бросал на разные задания: таскать камни для полуразрушенной ограды, копать канавы на болотистом поле, где вода сочилась в сапоги, превращая ноги в мокрую, зудящую массу, чистить конюшни, где вонь аммиака резала глаза, а здоровенные кони норовили лягнуть или укусить. Надсмотрщики с плетьми были неотъемлемой частью пейзажа. Удары сыпались за малейшую провинность: замешкался, споткнулся, не так посмотрел. Плеть Грота с свинцовым набалдашником оставила на плече Лёхи багрово-синюю полосу, которая ныла при каждом движении.
