ПАВЛА. А ну его. В животе неприятно делается.
ШУРА. А куда – в животе делается, – когда вверх или когда вниз?
ПАВЛА (усмехаясь). И туда и сюда. Это, Шура, для дела безразлично.
ШУРА. Вот и я так думаю.
ПАВЛА закрыла глаза, откинулась.
ПАВЛА. На печальных берегах мы, Шура, стояли. На мутной воде. Высоких берегов, крутых таких, – не видали. Все дожди, все дожди. Непогода в общем. Но с тех берегов, Шура, хорошо небо видать. Небо чистое, ничего не скажу, тут попрекнуть нечем.
ШУРА. Как же – чистое, когда – дожди?
ПАВЛА. Так бывает.
ШУРА. Не знаю, не видала.
ПАВЛА. Бывает.
Молчат.
Говорит Москва! Московское время – двадцать три часа пятьдесят пять минут. А по-русски, значит, двенадцать, без пяти. В эфире – Юность.
ШУРА (испуганно). Уже?
ПАВЛА. Уже.
ШУРА. Пора?
ПАВЛА. Шишел-вышел, вон пошел!
ШУРА. Ох.
ПАВЛА достает из буфета два крахмальных белоснежных полотенца.
ПАВЛА. С лимоном стирала.
ШУРА. Зачем?
ПАВЛА. Так лучше. Вот спроси меня – что в твоей жизни было замечательно-прекрасного? Я тебе сразу отвечу: когда белье стирала. Не поколеблюсь, так и отвечу.
ШУРА. И все?
ПАВЛА. Мало?
ШУРА. Почему же? Нет.
ПАВЛА поднимает на ладони яблоко. Нюхает его.
ПАВЛА (торжественно). Серебристый анис. Белого оттенка яблоко.
Маленьким серебряным ножом разрезает его пополам. Оно режется с каким-то неслыханным звонким хрустом. Половинку подает ШУРЕ.
Чур, не торопиться. Я ведь, Шура, знаешь, без зубов.
ШУРА. А я с зубами?
ПАВЛА. Вот и не торопись.
ШУРА. А кто торопится-то?
ПАВЛА. Ты.
ШУРА. Я?
ПАВЛА. Я вижу, так и заходила вся.
ШУРА. Не бойся. Я помедлю.
ПАВЛА. Уж помедли, Бога ради.
Молчат.
Обе разом вздохнули. Обе разом откусили по кусочку. Едят.
В кухне темнеет – ночь. Где-то далеко громыхнули двери лифта. Натужно взвыл он и уехал.
ШУРА. Кисловато.
ПАВЛА. Кислит.
ШУРА. Но немного.
ПАВЛА. Нет, немного.
Пауза.
ШУРА. Хорошо пошло.
ПАВЛА. Не поперхнулось.
ШУРА. Мягкое.
ПАВЛА. Не лежалое.
Пауза.
ШУРА. Но – горчинка есть.
ПАВЛА. Пряное.
ШУРА. Но – немного.
ПАВЛА. Нет, немного.
ПАВЛА подносит к лицу полотенце и утирается им.
То же делает и ШУРА.
Линялые ШУРИНЫ кудельки с легким шумом падают на пол. Черную жесткую гриву отбрасывает она за спину.
(Гортанным голосом.) Московское время – ноль часов.
ШУРА (сиплым). Полночь.
ПАВЛА. Идем!
ШУРА. Идем.
Долго они смотрят на спящего ВАСЬКУ и, как бы нехотя, лениво выгибаясь, встают из‐за стола.
Стой!
ПАВЛА. Ну что еще?
ШУРА. Жрать охота.
ПАВЛА. Успеешь.
Идут.
ШУРА. Стой!
ПАВЛА. Что?
ШУРА присвистнула.
ШУРА. Как же я теперь бегать-то стану?
ПАВЛА. А что?
ШУРА. Так грудь! Мешает. Неудобно это.
Вскакивают в гардероб и прикрывают за собой скрипучие его дверки.
Но тут же распахивает их ШУРА.
Стой!
ПАВЛА. Что?
ШУРА. Фамилию вспомнила. Все вертелось: Петренко, Сидоренко. Вспомнила. Михальченко!
Стремительно исчезают в темноте.
Тишина.
Вздрогнувший ВАСЬКА поднимает голову, таращит глаза. Видя, что кухонька пуста и темна, он пугается, но не плачет. Вытягивает руки, катает по столу яблоки.
ВАСЬКА. Свечами они пахнут, вот что.
Вот и опустела кухонька моя… Как-то особенно стало тесно в ней сейчас. Все друг к другу придвинуто, все шкафы и гардеробы друг к дружке жмутся.
Кто-то вздохнул в гардеробе. Чиркнула спичка, изнутри засветились все его щели. Прикуривает кто-то… Дунул на спичку, и щели погасли. Осталась только красная точка папиросы.
В тот короткий миг, когда вспыхнула и погасла спичка, мельком видели мы привалившихся старух, глубоко спящих в покойных позах.
