– Как ты такого достигнуть сумел, Порфирий? Ведь глядишься, словно бы русский богатырь.
– Упражнения гимнастические. Да обливания ледяной водою. Вот и весь секрет.
– И когда же ты все успеваешь? И как? Ты же от сквозняка нечаянного о прошлом месяце простыл, да носом шмыгал.
– Успеваю… И ничего я не шмыгал. Роман прочёл душещипательный, вот меня и пробрало. Чувствителен я весьма.
Глебушкин вздохнул тяжело, выплывая из воспоминаний, и собрался уже, было, вновь усесться за стол свой, как услышал:
– Глебушкин, ступайте, принесите мне кофей, он у меня на столе остался. А я покуда отойду…
И Демьян Устиныч вновь отправился в ватерклозэт. Очевидно, давешний домашний суп не пошёл ему впрок.
Савелий ушёл к нему в маленький кабинет и уже взялся за подстаканник, как вдруг увидал такое, отчего ему сперва стало жарко, после холодно, а затем он решил, что глаза подводят его.
На столе Демьян Устиныча, среди конторских бумаг, лежал довольно большой перочинный нож и острие его было окрашено красным. Даже деревянная рукоятка запачкалась. Глебушкину уже стали было мерещиться картины страшного преступления, когда он вспомнил рассказ начальника о починке карандаша, и вдруг успокоился. Вот вещественное доказательство того, что начальствующее лицо действительно чинило карандаш и поранило руку.
Глебушкин вздохнул с облегчением и вышел из кабинета.
Демьян Устиныч появился спустя время, принимая из рук Глебушкина подстаканник со стаканом, а следом за ним в конторе возник Аполлинарий со свертком под мышкой и весьма довольной физиономией. Скоро явились и посетители…
Примерно часов в пять вечера, когда возникла передышка, Савелий неожиданно вспомнил, что не успел пообедать, увлекшись работою. Да и не сумел бы он это сделать, так как раздал все отложенные на сегодняшний день монеты нищему и извозчику. Но это его не огорчило вовсе.
Ему и чаю вполне хватит. Сегодня он говорил с Аннушкою, и был так счастлив этим, а также её трогательною заботою о нем, что совсем позабыл про еду.
Вспоминая её милое лицо с небольшой морщинкою на лбу, он задумчиво помешивал ложкою невкусный конторский чай, когда прямо перед его носом возникли два пирога, упоительно пахнущих мясом. Он поднял голову. На него, улыбаясь, глядел Аполлинарий:
– Держи, братец! Это тебе!
– Что это такое? – Глебушкин удивленно воззрился на подношение.
– Пироги, брат Глебушкин. Поди позабыл, что это?
Он наклонился ниже и объяснил, улыбаясь:
– Матушка пекла. Я дома был. С отцом помирился.
Савелий, довольный, протянул ему руку, и тот крепко сжал ее.
– Ну, наконец-то!
Они наскоро, таясь от Демьян Устиныча, съели пироги, а после и окончился день. В конторе побывало ещё несколько посетителей с незначительными делами, и пришло время закрывать двери. Глебушкин и Аполлинарий в этот раз вышли вместе, словно бы пироги объединили их интерес, и весело переговаривались на пороге, когда Кузьма, доставая связку ключей, неожиданно спросил:
– А ваш товарищ, господа писари, что, не придёт вовсе?
Оба неожиданно замолкли, уставившись на него. А Кузьма пояснил простодушно:
– Вещи-то его остались. Я контору проверил сейчас, чтоб никто свечу зажженную не позабыл, гляжу, а фуражка его да перчатки под конторкою лежат, на полу. Будто смахнул их кто неосторожно. Я поднял да на стол положил. Прибрать бы надо. Запылятся.
Савелий в ужасе уставился на Коровского, который тоже глядел на него непонимающе.
