Писарь Глебушкинъ - страница 47

И тогда Глебушкин решился спросить:

– А скажи, Кузьма, ты Лихоимцева видал сегодня?

– Отчего ж не видать, видал. – Кузьма, выбрал из связки один длинный ключ и теперь глядел на него, будто любуясь.

Ключ был долог весьма и с затейливою бородкою, что вызывало всегдашнее восхищение сторожа.

– Когда видал, вспомни.

– А чего вспоминать-то? Ну… Наперво, с утра. Оне в контору пришли, чаю едва испить успели, как Демьян Устиныч объявились. Тоже кофею себе испросили. Пока человек из ресторации пришёл, пока ушел. После оне отправились куда-то… Оба. Демьян Устиныч ещё предупредил, чтоб быстро не ждали, он домой заглянет. На обед, значится. Но вернулись оне не так, чтобы скоро, но и пробыли недолго. И были чем-то недовольны весьма. Даже, я бы сказал, злы. В сортире закрылись. И не выходили время. Вода все лилась там.

– Ты нам про Лихоимцева давай говори. Он в контору возвращался? – Глебушкин вдруг понял, что ощущает охотничья собака, какая почуяла уже дичь и стремится схватить её быстрее, чтоб та не улизнула.

Кузьма почесал в затылке, подумал и произнёс:

– Да вроде приходил…

Савелий и Аполлинарий переглянулись. Последний ещё не до конца понимал происходящее, но уже чуял его всей трепетной душою своею. Он ощущал, что имеет место какое-то происшествие, что уже принялось вдруг окрашиваться не совсем светлою краскою.

Глебушкин напрягся:

– Погоди, Кузьма. Так был Порфирий в конторе или нет? Вспомни.

– Похоже был… – Кузьма сощурил один свой глаз. – Я, видать, голос их слыхал. Зычный такой голос у них. Резкий. Будто выпь на болоте орет. Вот такой же голос и у них завсегда.

– А вещи его где? Покажи. – И Савелий дёрнул скобу, возвращаясь в контору. Там уже было темно, и лишь свет газовых фонарей улицы с трудом достигал самых потаенных её уголков.

Конторский стол Порфирия располагался ближе всего к входным дверям. И был лучше всего освещен.

Фуражка писаря с вложенными в неё перчатками, лежала почти посередине его и отбрасывала зловещую тень. Глебушкин замер. Перчатки Лихоимцева, дорогой тонкой кожи, составляли предмет его особой гордости. Он говорил, что это подарок. Не сообщал только, чей. Но очень ими дорожил и никогда с ними не расставался, выставляя их напоказ к месту и не к месту. Бросить их так вольно и не вернуться за ними, он мог лишь в одном случае…

Если бы сделался мёртв.

Решились ожидать до утра. Но с утра в конторе Лихоимцев не объявлялся, и его фуражка, с уложенными в неё перчатками, сиротливо лежала на столе.

На неё косились все, даже Демьян Устиныч с забинтованными пальцами.

– Он, должно быть, сразу к госпоже Прокопьевой наладился. Чего ему в контору-то идти, время терять. – Зябликов потрогал фуражку Лихоимцева, приподнял и уложил в неё перчатки и, сцепив руки за спиною, прошёлся по залу. Глебушкин, занятый переписыванием отчёта текущего урожая зерна по N-ской волости, отнял руку свою от бумаги и глянул на начальника с укоризною:

– Вы же сами ему приказали, Демьян Устиныч, приходить в контору, получать распоряжения, а после уж идти к госпоже Прокопьевой.

Аполлинарий кивнул согласно головою и тут же пригнул её, когда Зябликов испепелил его почти что огненным взором:

– Ну, приказал. Да. И что с того? Может, он не успел прийти. И сразу туда пошел. А после явится и доложится.

Писари, переглянувшись меж собою, опустили лица к бумагам. Начальник их был с утра настроен нервически, и волоса его, не приглаженные один к другому, а всклокоченные буйно, говорили о его ссоре с женою, какие происходили в последнее время с завидной регулярностию. Все знали, что дети Зябликова, сын его и дочь немало огорчали его порою. Дочь своей мечтательностию и нежеланием выходить замуж, а чаяниями поехать сельскою учительницею в деревню и там приносить пользу крестьянским детям, обучая их грамоте. А сын, гимназист шестого класса, несколькими "неудами", полученными им за то, что вместо делания уроков, гонял бестолково мяч с приятелями на улице и курил в подворотне, где и был замечен гимназическим инспектором, приведшим его домой и сдавшим с рук на руки родителям. Сын от объяснений отказался, закрывшись в своей комнате и разрыдавшись при виде отца, потрясающего перед дверью подтяжками.