Читать онлайн Наталья Дасте - Писатели и художники на Лазурном Берегу Франции

Редактор Елизавета Ульянова

Корректор Ольга Рыбина

Дизайнер обложки Вера Филатова

© Наталья Дасте, 2025

© Вера Филатова, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0065-5545-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Ему сказали, что она приехала, и он помчался в Ниццу.

Маяковский, щёголь и франт, одетый с иголочки, в сером брючном костюме и атласном жилете, в шляпе и ботинках на толстой подошве, купленных в Германии, «крепких, как сама Россия», был не похож на того горлана-главаря в жёлтой блузе, каким он был ещё десять лет назад.

Путешествовать он любил. Путешествия заменяют книги, говорил он. Особенно ему нравились Берлин и Париж. Там он покупал себе элегантные костюмы и белоснежные сорочки, модные галстуки и кожаные перчатки, а духи и шёлковое бельё – Лиличке. «Привези машинку, хочу Рено», – мурлыкала она. Конечно, он купит ей машину. Но только после Ниццы.

В Париже шёл дождь. На такси он подъехал к ресторану «Ла Куполь». За рулём сидел русский эмигрант. Их много теперь тут. Он не стал поддерживать разговор, молчал всю дорогу.

Маяковский любил ресторан «Ла Куполь» и, когда бывал в Париже, всегда обедал здесь. Вошёл, поднял голову и в который раз внимательно посмотрел на стеклянную крышу в форме купола. Марк Шагал расписал такой же в Оперном театре. Маяковский знал, что Шагал не любил его стихи, предпочитал «слащавую» лирику Есенина. Но его это не трогало. Он всем желал «шагать, как Шагал».

Засунув руки в карманы и не глядя по сторонам, поэт прошёл в дальний угол ресторана и сел за квадратный столик.

Кормили здесь хорошо, устрицы всегда были свежие. Маяковский предпочитал виски «Белая Лошадь» и мог за разговором выпить бутылку.

Здесь часто можно было встретить знакомых. Граф Алексей Толстой, крупный, важный, до отъезда в Россию часто ужинал в «Ла Куполь». Эльза Триоле, сестра Лилички, приходила вместе со своим prince charmant, поэтом-коммунистом Луи Арагоном.

И живой, общительный, прекрасно говоривший по-французски Исаак Бабель. Часто в окружении друзей – и французов, и русских эмигрантов.

«Жить во Франции в смысле индивидуальной свободы превосходно, – говорил он. – Но оставаться во Франции я не хочу, тоскую по ветру больших мыслей и больших страстей». Наверное, Бабель уехал, давно его не видно. Маяковский посмотрел на посетителей. В прошлый раз он видел здесь Ивана Бунина: худой и элегантный, он был в ресторане с красивой женщиной, женой, наверное. Кажется, он его не видел, а может, сделал вид. Но руки бы ему не подал, это ясно. Маяковский помнил, с каким отвращением Бунин смотрел тогда, в 1921-м, в Москве на него – молодого, лохматого, громкого, когда он, «поэт революции», подсел к Ивану Алексеевичу за стол и стал есть из его тарелки.

«Ну смешно, ну эпатаж. Господин Бунин этого не понял. Сейчас он, Владимир Владимирович Маяковский, другой, совсем другой».

Он отодвинул тарелку с недоеденным бифштексом. Аппетит пропал. Маяковский встал и сделал знак официанту. Надо ехать. Его ждут в Ницце. Знакомых никого не встретил, и это его обрадовало.

Ниццу он любил. Он и Крым называл «Красная Ницца» – такое же море, такие же горы. И чистый, прозрачный воздух.

В Ницце многие русские останавливались в русском пансионе. Маяковский поселился в гостинице, там, где в своё время бывали Герберт Уэллс, Эрнест Хемингуэй и Скотт Фицджеральд. В прошлый раз он всё до последнего франка проиграл в Монте-Карло. Так было весело, увлёкся. Потом пришлось одалживать тысячу франков у знакомого художника. Вернувшись в Москву, написал стихотворение, в котором заклеймил капиталистов, как воров, и назвал всех, кто бывает в казино, «поганенькими монтекарликами». Хорошо на этом заработал, оправдал поездку.

Как бы он хотел говорить на иностранных языках! Как ему этого не хватало! По-немецки ещё кое-как он объяснялся, а по-французски не мог сказать ни слова. Эльза, сестра Лили, помогала ему.

Несколько лет назад он был в Америке. За три месяца объездил её всю. У него была прелестная молодая переводчица. Элли Джонс, русская эмигрантка. В России её звали Лиза Зиберт. Она говорила на иностранных языках, увлекалась музыкой, искусством, модой. Её семья из обрусевших немцев покинула Россию в 1917 году, Лиза осталась, работала в Американской благотворительной организации.

Вышла замуж за друга, с которыми вместе работала, и когда организация прекратила свою деятельность в России, уехала в Нью-Йорк. Там поменяла имя и фамилию – стала Элли Джонс.

В Нью-Йорке Маяковский встретил старого друга Давида Бурлюка, художника, поэта и издателя.

Давид Бурлюк, «отец русского футуризма» и мастер русского авангарда, был наставником молодых художников и поэтов в Москве. Он помогал им в трудные годы, в том числе деньгами. Студенты на вечеринках хором скандировали его короткий стих, что когда ты «…молод, молод, молод, в животе чертовский голод».

Маяковский помнил эпатажный образ Давида в 1920-м: монокль, стеклянный протез в пустой глазнице, бисерная серёжка в ухе и длинный сюртук. В Нью-Йорке же Давид изменился. Теперь Маяковский увидел в нём солидного предпринимателя, успешного художника и уверенного в себе американского буржуа.

Когда Дэвид представил Маяковскому Элли, та была в разводе и жила одна. Элли должна была сопровождать поэта в поездках по Америке.

Худенькая, высокая. Тёмная шевелюра обрамляла бледное изящное лицо с ясными глазами, доверчиво смотревшими на него. В неё нельзя было не влюбиться, и он влюбился. Они ходили, держась за руки, по улицам Нью-Йорка, обнимались в такси, лежали на траве в Центральном парке, слушали джаз в барах, смотрели мюзикл на Бродвее. Он много выступал, читал стихи и резал воздух рукой в такт своим сложным стихам.

Маяковский упивался свободой. «Эй, вы! Небо! Снимите шляпу! – хотелось крикнуть. – Я иду!» Три месяца они прожили вместе. Элли была такая хрупкая, лёгкая. Такая бархатная. Он иногда носил её на руках по комнате и вдыхал аромат её волос, губ, всего молодого тела. «Я с тобой безукоризненно нежный, не мужчина, а облако в штанах», – смеялся он, цитируя свою поэму.

Он уезжал, и Элли поехала провожать его. Смотрела, как он шёл к огромному кораблю, что увезёт его в Европу. Вот оглянулся в последний раз и исчез из вида.

Когда Элли поняла, что ждёт ребёнка, сообщила Давиду, тот обещал дать знать Маяковскому, соблюдая необходимую осторожность. Маяковский прислал шутливую телеграмму, и Элли поняла: он знает.

Жизнь продолжалась без него. Новорождённой девочке дал имя муж, с которым не жила, но не развелась. Никто не знал, что Helen Jones, американская гражданка, – дочь Маяковского, советского поэта, певца революции.

Они обменивались редкими письмами и телеграммами. Маяковский сумел скрыть свою американскую любовь от всех, и главное – от Лили.

Сестра Ольга была в курсе его отношений с Элли Джонс, и вся переписка шла через неё. Никто не должен был знать, что у брата, известного пролетарского поэта, есть американская дочь, а её мать – эмигрантка, уехавшая из России.

Прошло три года. Элли очень хотела увидеть Маяковского и показать ему дочь. Она решила встретиться с ним на Лазурном Берегу во время отпуска.

Я представляю огромный трансатлантический лайнер, где в крошечной каюте второго класса, на узкой кровати, прикрученной к полу, чтобы не раскачивалась при шторме, спит Элли, молодая мама, вместе с трёхлетней дочкой. В каюте жарко, обе в одних трусиках. Девочка часто просит пить, и она поит её из маленькой детской бутылки. И пьёт сама. Скорее бы утро.

Утром они выходят на палубу. Ветер развевает густую шевелюру Элли, поднимает полы плаща и развязывает ленточки под подбородком, которые держат шапочку Хелен.

«Ты скоро увидишь папу», – и Элли целует дочку.

«А я увижу мою любовь», – думает она.

Элли садится в свободный шезлонг, берёт на руки Хелен, закутывает её пледом. Девочка прикрывает глазки, а мама смотрит на океан. «Скорей, скорей», – торопит она волну. Ещё ночь в душной каюте без окна; потом день, и ещё ночь, и ещё – и они встретятся. Большой корабль прыгает по волнам, как детская игрушка в ванне, наполненной пеной. А голубое безмолвие вокруг не мешает думать, вспоминать, мечтать. «Что его держит в России? – размышляет она. – Слава, известность или Лиля?»

Мама с дочкой проводят ночь в гостинице в Гавре. Под ногами – твёрдая французская земля, а им кажется, что стены качаются; кровать плывёт, и волны ночи захлёстывают номер, как только они закрывают глаза.

Утром Элли надевает серое платье и укладывает волосы так, как она видела во французском журнале Vogue, который кто-то оставил в номере. Хелен в синем костюмчике терпеливо ждёт маму. Они берут такси до вокзала, затем покупают билет на поезд Гавр – Ницца с пересадкой в Париже. В Париже идёт дождь. Вагон второго класса заполняется молодыми французами и француженками, они громко переговариваются, смеются; одни выходят на остановках, другие заходят. Элли, закрыв журнал, рассматривает молодых женщин. Они одеты очень просто, но элегантно. На каждой браслеты, серёжки, косыночки. Хелен, свернувшись калачиком, поджав ножки, спит, прижавшись к Элли. Поезд бежит на юг. За окном мелькают высокие пальмы, ярко-зелёные газоны, цветы на обочине, и наконец появляется синяя полоса моря.

Вокзал в Ницце находится на центральной улице, которая заканчивается набережной. Можно было бы пройти мимо белых домов-дворцов и ярких витрин, но с чемоданом и сонной Хелен, которая висит на руке, это нереально. Элли берёт такси, протягивает шофёру адрес виллы, и через несколько минут они на месте.

Небольшая вилла, которую сняла Элли, находится на окраине Ниццы, вдали от шумного Променада. Прошла неделя со дня приезда. Они гуляли по городу, ходили на пляж и на рынок. Но каждую минуту Элли думала о нём и ждала его.

Представляю её нетерпение. Она волнуется, каждую минуту смотрит в зеркало – поправляет волосы; ставит на стол фрукты, бокалы, проверяет бутылку шампанского в холодильнике. Она знает: он приехал и может войти с минуты на минуту.

Яркие лучи солнца пробираются в комнату через узкие щели в жалюзи, как дети, которые протискиваются через железные прутья ограды в чужой сад.

На ней короткий ситцевый сарафан с узкими бретельками, спина открыта, кожа золотится, покрытая первым загаром, а ноги ещё белые, не успели привыкнуть к солнцу.

Элли слышит: хрустит гравий в саду, и сердце у неё колотится, как сумасшедшее; она трясущимися руками открывает дверь, делает шаг и прыгает к нему на шею. Он обнимает её и чувствует знакомый нежный запах. Малышка удивлённо смотрит на высокого мужчину, который входит в комнату вместе с мамой.

– Твоя дочь, – говорит Элли. – Познакомься!

Маяковский низко наклоняется и осторожно берёт ручку ребёнка.

– Здравствуй, Леночка, – говорит он и добавляет вдруг охрипшим голосом: – Доченька.

Элли вытирает мокрые щёки.

– Кажется, похожа на меня, – удивляется он.

Элли улыбается сквозь слёзы:

– Она твоя копия.

Вечерами они гуляли по берегу моря. Он боялся взять её за руку. Пусть думают, что случайно встретились. Кого он боялся, он и сам не знал. Но боялся. И с ужасом думал, что было бы, если бы Лиля и Ося узнали о его американской семье. Элли всматривалась в каждого случайного прохожего – не шпион ли, не убийца.

Они знали: Европа наводнена эмиссарами НКВД, которые охотились за важными для власти людьми.