Но тут грянул новый аккорд. Малыши пискнули, присели и заслонили уши руками. Мужичок за пультом исступленно втыкал кабели в разъемы, сдвигал тумблеры, громче, громче, пока не заныло в подбрюшье. Кто-то из детей упал, кто-то забился в судорогах, расплескивая слюни. Взрослые за перегородкой сплотились, шагнули ближе, обнялись, склеились в единую тревожную, колеблющуюся массу. Директриса кричала из‑за перегородки что-то неслышимое за грохотом ударных, бросала воспитательницам нити, сети, тросы. Из гудения, из шума в ушах, из внутреннего ритма, из воя сирены выросла мелодия, складывалась оглушительно в единственную, знакомую и верную, обнимающую и поднимающую, ведущую и помогающую – «Вставай, страна огромная». Песню подхватили все, и взрослые, и дети. От души пели, завывая, подвывая, закатывая глаза в восторге и обожании.
Стеша различала чужеродные вкрапления в шаблон звуков и слов.
– Тиф! Гангрена! Чахотка! Вши!
Упавших малышей подняли, понесли за кулисы. На сцену, печатая шаг, по-птичьи вытягивая прямую ногу до пояса, вышел выпускной класс. Их было всего четверо: трое мальчиков в прыщах поверх румянца и гордости и девушка в ситцевом цветочном платьице с белым поясом. Она, вечная. Она их учительница? Воспитательница старшего класса? Не может быть, ей не может быть больше семнадцати. Но им-то, остальным, едва ли по пятнадцать. Старшеклассница? Двоечница, второгодница? Какая разница, они стояли на сцене во внезапной тишине, одни напротив всех.
Пилотки они так и не разыскали. Ни пилоток, ни ружей.
Один мальчик был одет в просторную штормовку цвета хаки, доходящую ему до колен. Из-под штормовки выглядывали тонкие ноги и густо-фиолетовые резиновые сапоги. Парень выглядел не то партизаном, не то лесным мародером. Второй был в форме скаутов: голубая рубашка с короткими рукавами, короткие шорты, синий галстук – наемник чужой армии, или военный советник, или… короче, дело темное. Но прекраснее всех был третий: его прыщавый лоб венчался собачьей ушанкой, кургузое серое пальто покрывало тело от узких плеч до лодыжек. Топтун, уличный соглядатай, служащий плаща и кинжала, шпион без прикрытия.
– Мне кажется порою, что солдаты… – проникновенно произнес партизан, и динамик выключился.
Больше Стеша их не слышала. Только видела, как девушка окунула метелку, такую же, как та, которой орудовал иерей, а может, это и была та же самая метелка, и ведро то же самое, только позолота слетела с него, черное, чугунное, воронье ведро – и махнула в зал. Кровавый плевок залепил стеклянную перегородку, медленно, с чавканьем потек нескончаемыми изрезанными ручьями. А она смеялась, и смеялась, и швыряла кровь. Стеша рванула сквозь вязкую массу родителей – вперед, к стеклу, отделяющему ее от дочери, вдарила плечом по преграде, ни осколка, ни трещины, но расплескала кровавую жижу с той стороны, расчислила окошко напротив, разглядела сцену.
Там стояли дети. Обритые наголо – тиф же, вши, вспомнила она, дети, одетые в серые телогрейки до пят, с тонкими шеями и оттопыренными ушами. Они неподвижно, молча глядели в зал. И неважно уже было, которая из них ее дочь, где ее дочь, Стеша била и била по перегородке, не обращая внимания на текущую с разбитых рук, из разбитого лба кровь, сукровицу, желчь, что еще было в ее слабом мягком теле. Она била, била и била по толстенной перегородке, не отвлекаясь ни на что, била и била и била, не причиняя ей вреда.
