Платон - страница 27

– Итак, зверюги! – обратился я торжественно к стадам, стаям, табунам, косякам, роям и мирно доедающему последний цветок папоротника одинокому единорогу, который оказался тут случайно, когда я размечтался. В конце концов, не все обязано быть правдоподобным. – Я сделал все, что смог, не благодарите. Остальное предоставьте эволюции. Если вы не знаете, что это такое, через несколько тысяч лет появится Дарвин, он вам все подробно объяснит. Живите, размножайтесь, и да не зайдет над вами солнце. И ты, единорог, далеко не уходи, ты мне нравишься больше всех. А тебе что нравится? Пальма? Оно и понятно, забирай, дарю.

Ландшафт изменился, я поднялся на утес и обомлел. Вокруг все было как в жизни. На многие-многие километры простирался мир, полный звуков, запахов, трепета. Я вспомнил, что больше не человек, взмыл ввысь посмотреть оттуда и ахнул. Я парил, не веря своим глазам, то приближаясь, то отдаляясь от Земли, с интересом разглядывая мир. Налетавшись, понял, мне вечности будет мало, чтобы узнать и понять то, что я воссоздал. Пускай отчасти это была копия мира, в котором я жил, но тут некому было упрекнуть меня в плагиате.

«Здорово, что я решился сделать Землю своим домом. Какая красота, ни одного белого пятнышка. Стоп. А где свет? Точно, я вылетел из него пулей посмотреть, что получилось снаружи, и не заметил, что он переместился».

Возвратившись к пальме, Колоссу – нет, Кокосу Родосскому растительного мира, обнаружил мирно спящего единорога. Раньше выше за дюнами была линия света, там начиналась комната без стен, но она исчезла. Эта пропажа повергла в ужас. Пропажу тела я принял как данность, не испытывал никаких неудобств, что тут говорить, вскоре свыкся с новым имиджем, а исчез свет – и будто исчезла часть меня, оборвалась связь, непонятная доселе, но жизненно необходимая именно здесь и сейчас. Я запаниковал. Мне предстояло искать иголку в стоге сена. Единственная здравая мысль, которая пришла на ум, – искать свет ночью.

«Каждую ночь я буду увеличивать радиус поиска и когда-нибудь отыщу его», – решил я.

Стемнело. Чувствуя мою печаль и досаду, зверье разбежалось, птицы умолкли, на море был такой штиль, что казалось, оно покрылось льдом. Я разбудил единорога и сказал ему, что мы отправляемся искать свет. Он вскочил, отряхнулся и слегка засветился белым сиянием, каким обычно сияют единороги после пробуждения под тридцатиметровой пальмой. Я поблагодарил его, объяснил, что свет похож на кусок дня, на солнце, упавшее в кусты, что эта штука намного больше, чем он, и она мне очень нужна. Единорог кивнул, и мы вместе побрели прочесывать свои владения по берегу бухты от утеса до поросшей соснами скалы. Меня разбирала грусть, слезы подступили к горлу. Плакать я не мог, и мои эмоции тут же отражались на погоде: сердился – гремел гром, сверкали молнии, плакал – лил дождь, нервничал – дул ветер.

– Надо научиться держать себя в руках, иначе наш мирок захлебнется в погодных катаклизмах, – говорил я единорогу, представляя, что еду на нем верхом. Он шел, изредка кивая, всматриваясь в темные очертания берега, втягивая ноздрями прохладный воздух и отфыркиваясь. – Я не желаю ему такой участи. Связь с ним очевидна. То, что я испытываю к нему, можно назвать любовью и легко объяснить. Я любил его и до того, как начал извлекать из себя, и когда творил и, казалось, не мог остановиться, и сейчас, когда думаю продолжать. Здесь все из любви и будет так, потому что здесь мне жить и жить. Почему же эмоции отражаются только на погоде? Слава богу, только на ней или пока на ней. Ни в чем другом изменений не заметил. Метеориты не падали, вулканы не извергались, за день падежа скота не было, – призадумался и продолжил: – Ведь вначале я был абсолютно спокоен, думал, что могу соперничать с буддийскими монахами, достигшими просветления: сижу в море света, и меня не колышет. Ведь мог в таком состоянии проторчать миллион лет, пялясь в пустоту, и было хорошо. Вот реально хорошо, кайфно, все по фигу. Я ощутил свободу, помнится, говорил – истинную свободу, недоступную для понимания живых, и восторгался тем, что наконец-то осознал ее суть, и рад был, что умер. В жизни у меня не было шанса понять, что есть свобода, а умер – и понял. Это не выбор, а крутой замес из любви, счастья и покоя, это один бесконечный вдох, легкий и волнующий. И вот я мертвый, передо мной вечность. Я мог говорить с собой, мог не говорить, мог наслаждаться тишиной или музыкой, вспоминать книги или сочинять их. Я сам себе прекрасный собеседник. Но мне все мало. Я по натуре человек творческий и, если вижу белый лист, начинаю писать. Будь я художником, стал бы рисовать. Все элементарно. Ты понимаешь, единорог? – единорог повернулся, мотнул мордой и продолжил шагать, буравя взглядом едва различимый в лунном свете ночной пейзаж. Мы миновали узкую полоску пляжа и приближались к ущелью. – Надо бы тебе имя придумать, «единорог» звучит убого. Ты хоть кивай чаще. Вот так. Спасибо, хороший единорог. На чем я остановился? Да, помню, когда вышел из комнаты, то будто слился не только с миром, но и с прежним собой. Ко мне вернулись эмоции, человеческие эмоции, и поэтому снова чувствую все, кроме покоя, поэтому хочу его вернуть и стремлюсь назад в свет. В новой жизни он мне нужен, я его заслужил. Все, что было на земле пройдено, выстрадано, пережито… Я от этого в прямом смысле умер. Здесь, видимо, умереть нельзя. Здесь можно утратить покой. Не хочу. Я слишком увлекся и должен найти его, где бы он ни был. Насколько понимаю, он местный наркотик. Чувствую, он где-то близко – мой свет, от которого я не должен был отходить, мой источник, блок питания, моя батарейка…