Платон - страница 28

Единорог остановился, навострил уши, от него снова начало исходить свечение. Он глядел куда-то вверх, в горы, и нетерпеливо бил копытом. Я посмотрел в ту же сторону и увидел мерцающий огонек. Казалось, в глубине пляшущей на ветру мандариновой рощи горел маяк и посылал в море проблесковый сигнал, предупреждающий об опасности: вспышка, вспышка, пауза. Об опасности я и сам догадался.

– Возвращайся к своей пальме, Люций, дальше я сам. Тут вверх по склону несколько километров дебрей, а мне бегом надо. Ты же конь, а не Пегас. И да, ты теперь Люций. Хорошее имя, правда? Отражает твою суперспособность, светоносный ты мой. Что значит почему не единорог и все? В жизни так принято, у всех, кого любят, есть имена: у людей, у домашних животных. Ты не поверишь, у моей машины было имя, ее звали Шкодина. Имя – верный признак любви. Меня зовут Платон. Понял? Ну славно! Будем знакомы. Мне пора.

Люций бодро потрусил домой, теперь он светился ярче елки на городской площади. Может, радовался, что обрел имя и стал первым существом, его получившим. Кто знает, что у этих единорогов в голове.

Я не стал перебираться через ручьи, дюны, овраги и заросли, а полетел напрямик. За мандариновой рощей увидел знакомую линию, границу, пересекающую ущелье поперек, там начинался свет моей комнаты без стен. Ей изрядно пришлось потесниться. С боков ее подпирал сад, раскинувшийся на пологих склонах, справа, по границе, текла мелкая горная речка. Позади вверх волной уходили альпийские луга и гряды гор, над которыми возвышался ледяной пик. С высоты моя комната была не больше стадиона, я спустился к ней, преисполненный чувством вины. Как только оказался внутри, почувствовал облегчение. За долю секунды все мое существо насытилось долгожданным покоем и блаженством. Я огляделся, чтобы понять, что изменилось. Изнутри она была по-прежнему бескрайней, без пола, стен и потолка, зато в ней появилось панорамное окно. Огромное – метров десять в высоту и двадцать в ширину. Из него открывался вид на верхушки мандариновых деревьев, растущих ковром. Шерстистым половиком, небрежно брошенным на кривую лестницу ущелья, уходящую к морю. Пейзаж был шикарный. Его немного портила тридцатиметровая пальма с тремя кокосами, но я почти свыкся с ее существованием. Меня беспокоило, что Люций поселился под ней, вернее, я его там поселил, а кокосы размером со слона могли созреть и свалиться ему на темечко. Тем же вечером Люций переехал ко мне, и закат мы встречали, сидя на границе миров.

Единорог был отменным слушателем. Он кивал, смотрел одобрительно, но все же мне не хватало человеческого общения. Мой мирок был так похож на Землю, что, если б я забылся, то тотчас бы отправился на поиски людей. Но я знал, что мертв и обречен скитаться в одиночестве, поэтому я задумался о том, чтобы вообразить себе друга. В моем положении вопрос – сейчас или через тысячу лет – звучал более чем абстрактно.

Люций сидел рядом, подражая солнцу, он светился ярко-красным и медленно угасал, по мере того как солнечный диск опускался за горизонт. Проводив его, он лег и уснул под стрекот цикад и плач шакалов. Я посмотрел на него с доброй завистью и пошел в свет.

Ночь я провел, размышляя над тем, стоит ли мне создавать человека. Свет действовал умиротворяюще, его сияние дурманило. На рассвете я поймал себя на мысли, что сижу спиной к миру, смотрю на свет и не могу оторваться. Мне снова казалось, что я дышу, я почти чувствовал, как вдыхаю свежий прохладный воздух, как поднимается и опускается грудь, расправляются плечи. Я вглядывался в даль, во мне пробуждались почти позабытые ощущения, мерещилось, будто покидаю тело, устремляюсь ввысь, медленно поднимаюсь к манящему свету. Душа купалась в наслаждении, пока не ощутила себя бесконечно счастливой, растворяясь в сиянии, окрыленная уже иной, абсолютной свободой. Ослепленный, кружился я и ощущал, как наполняюсь пустотой, становясь светом.