Читать онлайн Коллектив авторов - Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2018

Дар – максимально олицетворенные в человеке образ и подобие Божие, то есть наивысшая человеческая подлинность, неподменность. Склонность к самоистреблению, принимаемая человеком за бесстрашие, то бишь свободу, свойственна носителям дара по причине не столько недоверия такой ничем не заслуженной награде, сколько неуверенности в личностном соответствии ему. Словесное творчество есть предельное выражение феномена одаренности, поскольку логосное воплощение – уникальная человеческая, никому более в природе не свойственная принадлежность. Почему из всех видов человеческой деятельности именно поэзия подвергается такому последовательному нивелированию всеми возможными способами – от маниакального экспериментаторства до стирания гигантским ластиком коммерциализации? Видимо, потому, что поэзия своей неисчерпаемой комбинаторикой и вариативностью демонстрирует великую системность мира и сложность, многомерность его постижения человеком.

По-древнегречески Бог – ὁ Ποιητής (поэт). В русской модификации это равнозначно Творцу. То есть творчество однокоренно Создателю всего сущего и поэзии как наивысшей концентрации Логоса.

Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам, / Чужое вмиг почувствовать своим, / Шепнуть о том, пред чем язык немеет, / Усилить бой бестрепетных сердец – / Вот чем певец лишь избранный владеет, / Вот в чем его и признак, и венец!

Так Афанасий Фет определил существо лирической поэзии, которая, в свою очередь, «и признак, и венец» поэзии как особым образом организованной речи.

В области мысли есть клише удивительно клейкие, которые никакой теркой не отдерешь. «Как все мы знаем» – выражение тоже из области риторики, не рассчитанное на оспаривание. Но именно о «лирическом герое» численно условные «мы» – а это, по-видимому, все имеющие отношение к «субъекту и объекту» – как раз ничего толком не знают.

Подобный разговор действительно важен, особенно сегодня, когда проблема персонификации в поэзии лирической, душеотражательной, переживательной, стоит настолько остро, что угрожает самому ее, поэзии, существованию, а состояние и наполнение души человеческой, которую православный философ и богослов Христос Яннарас называет «носительницей жизни», явно угрожает бытию человека: «Душа» означает то же, что и «человек», «некто», поскольку она есть печать жизни как во внешних, так и внутренних ее проявлениях».

Лично для меня непреложным остается определение лирики Аристотелем: поэт «остается самим собою, не изменяя своего лица». Лирика – это то, что Гай Валерий Катулл обусловил как «САМ НЕ ЗНАЮ»:

И ненавижу ее, и люблю. / «Почему же?» – ты спросишь. / Сам я не знаю, / но так чувствую я – и томлюсь.

Есенин писал незадолго до гибели: «В стихах моих читатель должен главным образом обратить внимание на лирическое чувствование…». Где-то между «не знаю» и «чувствую» и зарыта лирическая собака. Я понятия не имею, кто такое «лирический герой», и до сих пор наивно полагаю, что поэт пишет сам из себя и без посредников. Смешно так думать в постпостмодернистскую эпоху, но мне по летам уже «можно быть смешной» и, тем более, «не играть словами». Читая километры чужих стихов, я наблюдаю, какими безупречными и прекрасными видят себя пишущие. Всегда – в самом выгодном свете, в подвиге или приближении к нему. Никаких «с отвращением читая жизнь мою»! Только с восхищением и любованием, только в противофазе всеобщему «филистерству», словно в эпоху Шиллера или Шелли. Александр Еременко тотальной иронией довел тенденцию до абсурда, написав: «Я добрый, красивый, хороший». Но ирония оказалась тупиковым путем и привела лишь к тому, к чему и должна была привести, – к немоте.

Люди, никогда не сочетавшие двух умелых строк, любят делать различные заключения, как правило, обличающие их в том, что они не имеют ни малейшего представления о сути стихотворческого процесса. А суть состоит в трех «не»: неуправляемости, непредсказуемости и непредназначенности. Снятие отрицательной частицы в любом из атрибутов выводит результат за грань творчества. Предающиеся восторгам по поводу себя так же искренни, как тот пионер первой ступени, отсылающий в журнал «Костер» стихи «Однажды в студеную зимнюю пору» в полнейшей уверенности, что является их автором.

Профанное мнение о «пустоте» Пушкина происходит из того, что Пушкин – абсолют воплощения этой триады неуправляемости, непредсказуемости и непредназначенности:

Никому / Отчета не давать, себе лишь самому / Служить и угождать…

Стихи сочиняют нипочему, невесть когда и ни для кого – даже в том случае, если сверху ставят посвящение, в тексте речь идет о «вдохновении» и «продаже рукописи», а ссылка на публикацию на домодельном сайте с тремя подписчиками сопровождается комментариями: «До слез!», «До мурашек!», «На одном дыхании!» и венчается восторженным ярлыком: «Шедевр!».

Примечание:

Марина Владимировна Кудимова – поэт, прозаик, переводчик, публицист. Живёт в Переделкине.

Чепурных Евгений Петрович родился в 1954 году в городе Чапаевск Куйбышевской (ныне Самарской) области. Работал слесарем, грузчиком, составителем поездов, литсотрудником в многотиражной газете. Учился в Куйбышевском государственном университете, в Литературном институте имени А. М. Горького. Автор поэтических книг: «Письма» (1980), «Свет из окна» (1982), «След на траве» (1986), «На расстоянии руки» (1988), «Картонное копьё» (1992), «Маятник» (2003), «Новые стихи» (2006), «Перелётное счастье» (2009). Лауреат премии им. Ивана Дмитриева. Живёт в Самаре.

Публикацию подготовила Ольга Медведко (Москва)

Евгений Чепурных – поэт, удивительно остро чувствующий болевые точки окружающего его мира. Сегодня многие называют себя русским поэтом. Это заблуждение, даже наивность. Не достаточно писать на русском языке, чтобы быть русским поэтом. Это сопричастность со страной, в которой живёшь, с русской культурой. Это масштаб дарования. Евгений Чепурных – русский поэт.

Евгений Евтушенко говорил о нем: «Этого поэта отличают трогательная исповедальность, неизлечимая незащищённость души, мягкий русский юмор, который ничего общего не имеет с разнузданным стёбом, заполонившим телеэкраны. Стихи Евгения Чепурных – это прививка задушевности, веры в любовь на всю жизнь без какого-либо назойливого поучительства. Уверен, что он и читает свои стихи так же доходчиво, как пишет их, и его выступления будут иметь успех в любой аудитории – и в самой высоколобой, и в самой неискушённой. Он поэт для всех, и, как ни странно, при всей своей полузатаённой непростоте весьма простой-простой, но ни в чём не упрощенческий и не простоватенький, а сейчас это редкость.

Он ухитрился состояться ни на кого не похожим. Но его не только не раскрутили, но даже не размотали как твердёнький, крепенько сам себя держащий клубок очень русских противоречий…

Я вижу, как необходим людям, обделённым нежностью, Евгений Чепурных с его добрым характером, с прирожденной нехамскостью (…). Он способен на такие пронзительные строки, на которые мало кто способен: «Ах, ничего не понимая, / Легко в пути. Легко в пути. Я тут живу в одном трамвае. / Так, ради Бога, заходи. / В окно посмотрим, поскучаем. / Сквозь воздуха и влаги смесь / Деревья, лица посчитаем: А вдруг одно родное есть? / Ведь даже у любой собаки / Есть покровитель в небесах. Вдруг отразится жизнь, как факел, / В случайно-любящих глазах? / И вот тогда – не будь в обиде, / Душа, к душе. Наедине. / Убей меня, чтоб я не видел / В них сострадания ко мне».

…А в этом городе так много —

Автомобилей и собак.

Но нету Бога, Нету Бога,

И потому здесь мрачно так.

Железный блеск Дворца и Рынка.

А посреди пустых дорог –

Рыдает глупая травинка

За всех одна.

Ей нужен Бог.

И я её люблю, как чудо,

Дитя моё, всё ничего.

Пошли,

Пошли,

Пошли отсюда.

Они привыкли без Него.

Снег выпадет

И не растает.

И не прервётся тишина.

Кто первый след на нём оставит?

Война.

Она войдёт, скрипя ремнями:

– Ну что? Пошли?

И снайпер ляжет между пнями.

– Палить?

– Пали.

Огнём расколота колонна,

Но остальные – напролом.

В снегу

Застынет цепь ОМОНа

Перед Кремлём.

Взлетают в воздух мавзолеи,

И опадают купола.

Вон – по заснеженной аллее —

Война прошла.

Война прошла по волнам снега,

Уткнувшись мордой в свой предел.

И взял Господь Россию в небо.

И – пожалел

Своя измученныя овцы…

– А кто там ходит в этот час?

– Там только добрые литовцы.

Им хорошо теперь без нас.

– Что на Руси? Не таи!

– Господи, вьюга и вьюга.

– Как же там овцы Мои?

– Господи, режут друг друга.

Вьюга и ночи, и дни.

След от могилы к могиле.

То ль осерчали они,

То ли с ума посходили.

Лютый, садись на коня.

Добрый – в слезах умывайся.

– Что ж они? Верят в Меня?

– Господи!

Не сомневайся.

Прямо не жизнь, а балет на карнизе.

Чудно и страшно.

В тёплой Италии, в городе Пизе

Падает башня.

Падает башня с мольбой и тоскою

В каменном взоре.

Это же надо – несчастье какое,

Горе, так горе!

Ночью проснусь сиротою казанской

И цепенею:

– Мать её за ногу, как там пизанцы

С башней своею?

Не предлагайте мне

Славы и лести,

Места в круизе.

Только бы башня стояла на месте

В городе Пизе.

Только бы пьяную башню спасли

Божья любовь и участье.

Мне, сыну стонущей Русской земли,

Этого – хватит для счастья.

Грусть, конечно, не искусство.

Кто в ней понимает?

Мухам не бывает грустно,

Лошадям – бывает.

Лошадям бывает очень,

Даже очень-очень.

Да и мне бывает очень

Тоже, между прочим.

Да ещё одной мадаме

С синими глазами

Грустно днями, месяцами

И – вот-вот –

годами.

– Давайте мириться, – сказала змея

И вытерла слёзы.

Ликует и плачет старушка Земля

И нюхает розы.

И думает: – Вот они, дети мои,

Как любят друг друга!

Согрело их мудрое слово змеи.

Спасибо, змеюга.

А ветер поёт, как Орфей и Баян,

Ветвей не ломая.

По жёлтым полотнам плывёт караван,

Той песне внимая.

– О, мы не погибнем в походе, друзья,

Не надо молиться!

По радио утром сказала змея:

«Давайте мириться».

От снежной земли до песчаной земли,

До крайней границы

Весёлые праздники дружно взошли,

Как стебли пшеницы.

Салюты в столице, гармошки в селе!

Ах, друг мой,

Гляди же,

Как ласточки-птицы слетают к земле

Всё ниже и ниже…

А был уже седой…

Совсем уж был седой.

Всё грелся на завалинке с утра.

И был уже плохой,

Совсем уж был плохой,

Давно рукой махнули доктора.

А вот старухи шли,

Которым ближний свет, —

Присядут, покряхтят, заговорят:

Вот к этой едет сын,

А этой писем нет

Из города который год подряд.

Но он умел сказать.

Он так умел сказать…

Мол, потерпи, хозяйка, как-нибудь.

У почты свой секрет,

Ведь почту нужно ждать

Так ты уж… не того… не обессудь.

Покуривал, шутил, по-мягкому, не зло.

И сам-то не жилец (в глазах круги),

Полухолодный сам, откуда брал тепло,

Которого хватало на других?

И умер, как сидел, с махоркой и клюкой.

Замёрз старик. Кого тем удивишь?

Как люди говорят: «Совсем уж был плохой,

А всё тянул, не поддавался, ишь…»