Площадь Тяньаньмэнь - страница 10
И вот что? Помню, как ужас нарастал, мне даже стало трудно дышать. Помню, что оказалась совсем близко, увидела профиль, бледно-восковую кожу, форму носа – хотя теперь мне кажется, что эти подробности я добавила задним числом, чтобы заполнить пробелы. Точно ли я видела дедушку? Лежа в кровати несколько лет спустя, погружаясь в странную дымку собственного детства, я понимала, что не могу представить себе дедушкиного лица, ни живого, ни мертвого. Запомнилось только число: он скончался в возрасте семидесяти трех лет. Возраст, который тогда мне казался непредставимым, какие-то бесконечные годы, которые горным пиком вздымались в туманные заоблачные выси.
Но ведь Цзинь говорил про детей. Про умерших детей. Которых сожгли, превратили в дым. Говорил даже о младенцах. У этих детей вообще нет никаких чисел. Я принялась крутить это в голове снова и снова. Не могла остановиться. Отчего они умерли? Что заставило их умереть? Сердце помчалось вскачь, хотя лежала я совсем тихо. А со мною может такое случиться? Вдруг я тоже возьму и умру? Я крепко зажмурилась, тут же надвинулась тьма. Может, то же самое чувствовал и дедушка?
Я снова открыла глаза. Посмотрела в другой конец комнаты. Цзинь у нас хитрый, он наверняка все это выдумал, сказала я себе. А я сдуру ему поверила. Тем не менее унять внутреннее беспокойство я не могла. Свесила ноги с кровати. Пол в комнате оказался холодным. Подкралась к окну, выглянула. Вдали можно было различить струйку дыма, змеившуюся из больничной трубы, призрачно-белую – она таяла в темноте. Я вернулась в постель, закуталась в одеяло. Потом заснула.
Глава третья
Вот только утром то самое чувство никуда не делось. Я будто заболевала. Пошла завтракать и поймала себя на том, что все смотрю на Цяо – он ел и хихикал. Ничего смешного в общем-то не происходило, но даже обычное занятие – поглощение пищи – вызывало у него улыбку, тем более что среди нас он был самым неопрятным едоком (с небольшим отрывом от бабушки). Он засовывал в рот липкий сладкий рис – пальцы блестели от меда – и восторженно улыбался, может, потому что мы – все мы – казались ему уморительными, а может, потому что во рту было сладко и тепло. Мама шлепала его, стараясь не попадать по кусочкам еды, которые постоянно ползли по его щекам и падали на грязный нагрудник, но от этого Цяо смеялся только громче, как будто весь этот спектакль устраивали исключительно ради его удовольствия.
«Мама… Цяо ням-ням», – сообщал он восторженно, и изо рта фонтаном вылетали кусочки еды. Цяо поворачивался ко мне и улыбался, махал пухлыми пальчиками в мою сторону с видом счастливым и победоносным.
Я посмотрела ему в лицо, сиявшее радостью и свежестью, – и, хотя обычно брат раздражал меня своей шумливостью и назойливостью, сейчас меня пронзила ошеломительная, опасливая любовь. Я посмотрела на его личико, на широкую и открытую детскую улыбку – невинность его выглядела одновременно и самозабвенной, и уязвимой. Слова Цзиня о мертвых детях казались мне бредом – он просто хотел вывести меня из себя, – но я вдруг поняла, что ведь и без него слышала о детских смертях. Девочку на класс младше сбила машина. Мальчик на класс старше заболел. Я не помнила их имен, а подробности болезни и обстоятельства аварии оставались неведомыми.
О случившемся, скорее всего, узнавала из вторых рук, а может, что-то упоминали на школьном собрании, вот только в подробности я не вдавалась. Происходившее сейчас казалось куда реальнее. Я посмотрела на брата – темные глаза блестят, пухлые щеки раздулись, потому что он набрал полный рот еды, – и у меня перехватило дыхание. А если кусок пищи застрянет у него во рту или, когда мама спустит его со стульчика – животик-то у него раздулся, – он оступится, ударится головой о косяк двери. Или, например…